Земеля
Земеля встал и запустил пустую бутылку в воду. Круги пошли. Я сидел на брёвнышке, опустив босые ноги в тихую, неподвижную прохладу затона. Первый круг коснулся меня, второй…
Вообще, вся жизнь моя – сплошные круги, точно срез дерева с его годовыми кольцами, с той лишь разницей, что мои круги – не только пометы времени.
И у Данте, помните, круги?..
И у Эмерсона: «Жизнь – это саморасширяющийся круг». У него же: жизнь – лишь подтверждение той истины, что вокруг любого круга можно описать ещё круг; что природа бесконечна, и всякое завершение есть не что иное, как очередное начало; что уже в ночь занимается утро следующего дня, а в непостижимых глубинах открывается ещё большая глубина.
Красиво, не правда ли? И обнадёживающе.
Но можно ли не вокруг любого круга, а внутри начертать ещё круг? И ещё? И сколько всего?
Круг интересов, круг друзей, круги на воде… Из круга в круг… Всё понятно. Но меня больше интересует возвращение в круги (на круги своя) – возвращение, которое в определённом саморасширяющемся круге у меня наступает всегда и неизменно, будто киноленту после просмотра обязательно в обратную сторону включают.
День выдался прохладный. Конец августа. Солнце в дымке. Сидим с Земелей на полудиком пляже, каких полно в нашем городе, потягивая винцо и вспоминая былое. В осоке полузатопленная лодка вверх дном, ни ветерка, ни шороха, ни души вокруг, только чайка низко-низко над мелководьем режет тишину душераздирающим вскриком да потрескивает маленький костерок у ног Земели, который он сложил из небольших сухих палок, вынесенных в половодье рекой, и разжёг своей никчемной газовой зажигалкой. Когда костерок надёжно разгорается, он протягивает зажигалку мне со словами: всё равно не курю. Я замечаю, что и я ведь некурящий, но от презента дружеского не отказываюсь. Люблю подарки. И дарить люблю, и получать. Есть в каждой безделушке тепло руки дарящего.
Земеля нагрянул, как с неба ухнулся, свалился с какого-то заоблачного далёка, из безвозвратного прошлого, из воспоминаний: вот он я.
Он ли? Конечно, он! Та же крутолобая дельфинья голова… И не он. Лицо рубцами-морщинами исстёгано, под глазами отёчные подковки, и нет той пружины во взгляде, от которой когда-то и я напружинивался, и многие, кто был с ним рядом. Не холила жизнь моего Земелю после армии, нет, не холила.
Поначалу гражданка для него была вполне безоблачной. Отдохнув чуток, устроился, как и намеревался, в школу, вплотную взялся за рукопись своей будущей книги, осуществил мечту – купил ружьё, приобрёл охотничьего пса и стал лазить по лесу… Но одну вещь наполеоновская голова Земели не могла предугадать: коллектив школы, не считая сторожа-истопника, был поголовно женским, на пятьдесят процентов незамужним и на пятьдесят из тех пятидесяти – молодым, можно сказать, юным, только-только со студенческой скамьи. И началась на забредшего в заповедник оленя дикого охота! Победила учительница пения, выпускница музыкального училища, штучка, по словам Земели, на первый взгляд утончённая, возвышенная, романтическая, а на самом деле… «Все они одинаковые, одним инстинктом мазанные. Сперва Бетховен, Бах, Вивальди, а потом…»
Потом наш учитель, писатель, художник, охотник и идейный холостяк стал простым безыдейным и очень ревнивым мужем.
