Служа идолу, приносишь в жертву – своих близких, друзей, или – своё, то, что есть в тебе лучшего.
Наш Бог – Он другой: Он сам принёс Себя в жертву, и от нас ничего не требует. Кроме (не Он требует, но это важно) – благодарности.
«Милость мира, жертва хваления». Вот это и есть жертва – наша благодарность за всё. (А как я знаю по себе и по отзывам людей, это очень тяжёлая жертва).
В тех, кто любит Христа и заповеди Его – не просто подчиняется, но ЛЮБИТ – в тех и есть торжество Православия.
А вот по случаю вдруг вспомнил:
есть в романе «Незнайка в Солнечном городе» такой персонаж – Пачкуля Пёстренький.
Его девиз: «Никогда не умываться и ничему не удивляться».
Интересно, это Носовым зашифрован бродяга дхармы или ещё какой типаж?… или просто – сам по себе Пёстренький?…
«Корабль вышел в открытое море, ушёл на запад, и в сырой, дождливой ночи Фродо почуял нежное благоухание и услышал песенный отзвук за громадами вод. И точно во сне, виденном в доме Бомбадила, серый полог дождя превратился в серебряный занавес; занавес раздвинулся, и он увидел светлый берег и дальний зелёный край, осиянный зарёю.»
Да…
Но… нет.
Из Западных гаваней давно никуда не ходят корабли.
И не только потому, что стали бездарны корабелы: что-то произошло с миром, раздвинулись сочленения костей, скрепы вещей, некая необратимость вступила в свои права, и туда, куда я-ты-он-она-вместецелаястрана хотели бы свалить, более не свалишь…
А кроме того – кто же, кроме нас с тобой, в ответственности за Средиземье и за всё, что мы сделали с ним, после ухода эльфов и волшебников, живя в нём поживая.
Почему так одномоментно у Саурона всё распалось, когда кольцо упало в жерло Ородруина? Может ли так быть?
Да, именно так и может быть, мню.
Потому что зло нетерпеливо и непоследовательно.
Оно навыкло не кропотливо строить домики из спичек – оно навыкло к уже построенным подносить огонь.
Оно рано или поздно перестаёт заботиться о том, чтоб ему верили, а заботится об одном – чтоб его боялись.
«Нет мудрее и прекрасней средства от тревог, чем ночная песня шин. Длинной-длинной серой ниткой стоптанных дорог штопаем ранения души…»
Как мне это понятно и знакомо.
У дальних дорог действительно каким-то недоведомым образом есть это свойство – так или сяк врачевать прошлое (врачевать, примечу, хотя и явственно, но довольно грубо, именно «штопать», сшивать надёжными, но грубыми стежками, суровой ниткой, цыганской иглой; дороги в этом смысле – не косметический нейрохирург, а добротный деревенский ветеринар…).
Как же это, Господи! спрашивал я не раз, – домашний рефлексивный мальчик-книгочей, который всегда хотел оставаться дома; и вот ему, как назло, выпало большую часть жизни – дороги и дороги (даже и в армии-то служил – на БАМе, в железнодорожных войсках); и ветер весны пахнет углём и лизолом, и рюкзак – мой дом родной…
Но когда дорога рискует превратиться – в бегство, остро понимаешь: бежать некуда, мир мал. Бежать ты можешь, избежать – нет.
Крестопоклонная.
Где-то поют антифоны, поют и поют, то звонче, то глуше; правый хор поёт седален пятка из октоиха:
«Посреде Едема древо процвете смерть, посреде же всея земли древо прозябе живот: вкусивше бо перваго нетленни суще, тленни быхом; получивше же втораго, нетления насладихомся: Крестом бо спасаеши яко Бог, род человеческий».
Левый же хор слов никаких не знает, петь не умеет, потно, надсадно ревёт зашедшеюся бензопилою (бабушка моя говорила – «во всю дурнинушку»), пытаясь заглушить правый.
