Записи-1. Избранное из ФБ, 2014–2018 - страница 28

Вот так и смотрим… всяк со своей кочки.

В слове «апокатастасис» мне слышится – «катать».

(«О горе! мы шарам катящимся подобны!…», етс.)

Хотя, как мы знаем, оный Ориген был отлучён от Церкви не столько за свои умствования с идеально сферическими телами, сколько за другое.

предоставьте биографам погребать своих мертвецов

О земных грехах земной церкви…

О том, что обнажать эти грехи пред всем миром – хамов грех, а надо, пятясь спиной не смотря, укрыть.

(С чем я согласен; и так мы и пытаемся делать, правда; и пытаемся…)

– Оххх!… какое страшилище!… а что это у него на пузе – марка что ли прилеплена?…

– Да какая марка… это мы вот пытались прикрыть срам – а он, видите, всё пухнет да пухнет как на дрожжах; а холстиночка-то у нас маленькая.

Чрезвычайно простые слова Паисия Святогорца:

«Благий Бог терпит нас с любовью и никого не выставляет на позор, хотя и знает, как сердцеведец, наше греховное состояние».

А ведь верно.

Знаю по себе.

У меня, например, множество скверных грехов, а Бог их деликатно прикрывает от взглядов людей…

Господи, как бы прикусить язык и иметь сострадание к таким же грешникам, как я.

С днём преподобного Сергия Радонежского!

– И что ты слышал о монашестве?

– Ну как что… известно что. Нету больше монашества; в монастырь приедешь – там суета, стройка, золочение куполов, чёрные головешки – ещё же Серафим Саровский говорил и Игнатий же Брянчанинов, толпы туристов и никакой тебе исихии… В прежние времена ещё, может, было, а сейчас…

– Ну да, ну да… «Был один христианин, и того распяли»… логика знакомая, да. А я вот знаешь как думаю: есть монашество, никуда оно не девалось. Это не монашество изменилось, а цивилизация, внешние обстояния. А так, как было, так оно и есть: молитва – и работа, «корзины-верблюды, верблюды-корзины», ну в смысле, стройка-теплица, паломники-приюты. А молитва – во внутренней келье сердца. Так всегда и было. Снаружи – базар, вокзал, дискотека, палата с ранеными жизнью… а келья, где молитва, и тишина, и минное поле, на котором там и сям вспухают под ногами пузыри земли – внутри.

– Ты думаешь? да ты погляди на этих монахов!… на этих архиереев!…

– А ты там был у них в этой келье сердца? ходил по тому минному полю?

– Не был… Ну так у меня всё это – и своё есть!…

– Ну вот.

– Так такое-то монашество!… это просто такая жизнь ввиду Христа… она у всех есть. Ну, у христиан… Такое-то монашество – оно не только у монахов!…

– Вот именно. Примерно одно и то же.

Вот это —

«Я была всегда с Моим народом там, где Мой народ, к несчастью, был»

– вот это точно про Божию Матерь и Россию…

К несчастью, к позору, – бедная, бедная.

Так ли, иначе ли… Мать детей никогда не бросает, претерпевая от них же – всякое.

Набоков: любовь неспасённого к неспасённым.

(особенно это вижу в «Защите Лужина» и «Приглашении на казнь»).

Вот всё, на что она способна.

А на что ещё способен смертный, небольшой, отчаявшийся человек?…

«Неспасённого»: то ли – «не спасли», то ли – «в гордыне отверг спасение», – этого не знаем; кто исповесть…

О. Александр Шмеман, из дневников (спасибо Елене Дорман за цитату):

«Набокова читаю, словно у меня какие-то личные счёты с ним. Может быть, в том смысле, что я всегда читал его с наслаждением как бы физиологического свойства. Бесконечно „вкусно“. Но чтение это почти как соучастие в каком-то нехорошем деле, и отсюда потребность „катарсиса“, выяснения, что же тут „нехорошо“. По отношению к другим писателям у меня никогда этого чувства не было (русским). Набоков всегда упирается в пустоту. „Отчаяние“: это отчаяние творца, убедившегося, что всё его творчество было заранее, неизбежно, очевидно для всех – кроме него – провалом (но сколько усилий, сколько деталей, чтобы убить этого Феликса, совершить „совершенное преступление“! ). Почему уходит в Россию Мартын? Только для того, чтобы что-то доказать себе, навязать себе подвиг, абсолютно бессмысленный и ненужный».