Думаю: разве тут речь только о том, что мы в России разумеем, если произносят «коммунизм» или «коммунисты»? Нет, конечно.
Коммунизм (имею в виду не Маркса или конкретные политические и исторические реалии разных стран и периодов, а сам дух) основательно отравил христианский мир.
Современная антропология – неважно какая, либеральная, противоположная ей, религиозная ли – тоже, увы, приближена к зоологической… За любым хором идеологических витий, орущих, взывающих, обличающих, резонирующих, нападающих, защищающихся ли – слышен один и тот же подтекст: «Лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб».
Одни только поэты пытаются сохранять персонализм.
Неосознанно чаще всего. Нечисто и не всегда, – но в основном.
Неприкаянные, так и бродят.
Как терпимая, иногда употребляемая на потребу (иногда и блестяще – вон сколько блестящих стихов прогремело, например, во фейсбуке во время всех этих событий на Украине с той и другой стороны…), но тем не менее – скверна в очах мира сего.
Одни поэты, и те, кто им подобен.
Как я невыносимо устал от всего этого, сил нет…
Важно вот что ещё…
ВИДЕТЬ ближнего. Всего.
Смотреть оком – чистым…
Важно ведь не то, на каком плоту или в какой лодке он плывёт.
А важно, куда его и всех нас несёт течение.
Потому что жизнь – это река.
А ведь и правда – средь современных книжек есть две, которые таки заставляют задуматься о нашем общем потоке жизни…
Авторы обеих – знамения пререкаемые.
«СНАФФ» Пелевина и «Теллурия» Сорокина.
Сколь бы мы нос ни воротили – а к тому и идёт…
Только что узнал – умерла Вилия Базарайте.
Рак…
Познакомились мы когда-то ещё в дофейсбучные времена, в жж…
Вилия всегда мне представлялась так: большой деревянный стол в солнечном и тенистом саду, за ним – люди, разговаривают, радуются, читают стихи, поют, молчат… а перед ней – большая куча семечек. Собранных отовсюду, – она находила их везде. И она их лущит, улыбается и лущит… Освобождает зёрнышки света, а шелуху-клипот сметает в сторону. А зёрнышки складывает в большую расписную деревянную чашу, которая стоит посреди стола; и зёрнышек всё больше и больше, и чаша светится, ровно и невечерне.
Уходят в успенья, в присосы смертей – А тридцать два было, теснот тесней! – Редчают люди в ряду людей, Как зубы в молочной десне.
Взялся коркой – не прокусить – мир, Сласть сгноила раззяву-рот, Выпал во тьму, мягкий как сыр, Но там – алмазным резцом взойдет.
В рюмку с пшеном оплывает свеча, Муслякает свет. Семнадцатую кафисму шепча Голосом, севшим на нет,
В нёбную ночь заплачь со святой, С детской, с дурацкой тоской: «Мышка, мышка, возьми этот дух репяной, Дай мне взамен коренной!»
Ещё о христианском персонализме и о том, до какого бела можно отмыть чорнаго кобеля.
Вспоминали сегодня в разговоре о. Геннадия Огрызкова.
И то, какой он был большой, радостный и тёплый, и как, влекомые этим теплом и добром, к нему тянулись многие, многие же на него и обессиленно вешались…
Сказано про него: отчего умер? – от сердца.
Всё пропускал через сердце, а так негоже, вот сердце и не выдержало…
И мне конкретно было сказано по сему поводу: надо смиряться. Что, твоё сердце – главное что ли? главное сердце – Христово. На себя брать – ох как бы это не от гордыни… надо – Богу всё и всех отдавать.
(в самом по себе этом размышлении есть изрядная доля правды; но я не о том даже сейчас).
