Запись в сем дневнике от двадцать второго дня месяца, именуемого в простонародье Жарнем, года же от Изгнания Того-кого-не-называют-в-приличном-обществе Тысяча Сто Третьего.
Местоположение: Мерзкая дорога, ведущая от убогого замчишки барона Власа (да разразятся его погреба чумой винных мушек!) к предположительно менее убогому обиталищу герцога Флэша (о коем, впрочем, слухи ходят не менее обескураживающие).
Право слово, милостивые государи (хотя кто, кроме меня, прочтет сии строки, писанные наспех уворованной у нашего необтесанного кулинара тетради?), я счел своим долгом вмешаться. Ибо терпеть далее косноязычие, коим пестрят предыдущие страницы, выше моих эстетских сил!
Ну посудите сами, «Какая разница, все равно тащиться» или, о боги, «Морды – во! Довольные». Фи! Так изъясняются разве что портовые грузчики после третьей бутыли кислого пива, а не хроникер, пусть и самопровозглашенный! А перл о жабе-боге, что «радугой рыгает»? Мой желудок до сих пор исполняет пируэты от одного воспоминания! Варварство, чистейшее варварство!
Нынешний же день добавил к душевным терзаниям еще и физические.
С самого утра небеса разверзлись потоками столь обильными, что даже самые отъявленные грешники в нашем пропахшем потом и кровью отряде (а таковых, смею заверить, большинство) взмолились бы о пощаде любому божеству, способному заткнуть эту небесную течь.
Мой новый камзол из тончайшего заморского сукна, чудом восстановленный после того злосчастного падения в болото (о, эта деревенская швея у барона Власа, да пошлют ей боги шелковых ниток и острых игл!), мои белоснежные гамаши и, о ужас, драгоценное жабо из брабантских кружев – все это превратилось в жалкое, мокрое подобие одежды! Боюсь, на сей раз ущерб непоправим. Сердце мое обливается слезами, столь же горькими, как капли этого нескончаемого дождя.
Впрочем, о нашем поваре, Брюкве.
Когда сей индивид впервые предстал перед нами, я, признаться, испытал легкий шок. Гора мышц, взгляд, не обремененный излишней мыслью, и лексикон, состоящий преимущественно из междометий и фразы «я в нее ем» (произносимой, впрочем, с обезоруживающей искренностью). Первое впечатление – типичный представитель пушечного мяса, коих в нашем отряде, увы, большинство.
Однако, должен отдать ему должное, в бою этот мужлан не так уж и плох. Машет своим неподъемным дрыном (ибо мечом сие орудие назвать язык не поворачивается) с какой-то первобытной яростью и, что удивительно, эффективностью.
Но истинное изумление постигло меня, когда он впервые взялся за готовку. Из отбросов, гнили и чего-то, что даже Сглаз побрезговал бы назвать едой, он умудрялся сотворить нечто… съедобное. Порой даже, о чудо, вкусное! И вот тут-то и кроется главная загадка. Когда этот мужлан пишет о своих кулинарных экзерсисах, слог его преображается! Пропадают «хрены» и «жопы», появляются структура, логика, даже некая техническая точность! Будто в его массивную черепушку на время вселяется дух какого-нибудь придворного месье Ля Труфеля! Я склонен полагать, что сей феномен объясняется суровой муштрой. Несомненно, он где-то учился поварскому искусству, и за каждую грамматическую ошибку в описании приготовления какой-нибудь «Похлебки а-ля Помойная Яма» его нещадно били по рукам линейкой. Иначе как объяснить сей контраст? Хотя, как он, с его-то внешностью и манерами, вообще мог попасть на обучение к приличному Мастеру – ума не приложу.
