Установили станцию АСГМ-25 без гамма-канала: летать нам предстояло на высоте 200 м, на которой гамма-съёмка не делается. Подключили питание станции от бортсети, проложили и соединили все предусмотренные кабели, всё проверили и перелетели в Мячково, где должны были установить шахты для аэрофотоаппарата и несущего кабеля гондолы и закрепить лебёдку. Делали это работники Мячкова, и довольно быстро, несмотря на наше стремление им помогать, чтобы ускорить дело. Оборудование самолёта было закончено, и предстоял заключительный «ужин», с которого Л.М. Любавин, ещё один бортоператор и, кажется, начальник партии благоразумно куда-то смотался. На «ужине» присутствовали наш моторист, бортмеханик Миша, двое мячковских слесарей, которые оборудовали наш самолёт, и я. Деваться мне было некуда, ведь я постоянно отказывался от выпивки, ссылаясь на работу. Но работа была закончена, а слово надо держать. Ещё я тогда думал о «чести фирмы», не вдаваясь в смысл этих слов. Я чувствовал, что от того, как я покажу себя на этом ужине, могут сильно зависеть будущие отношения с экипажем самолёта, что для меня это не просто случайная и ненужная выпивка, а СМОТРИНЫ. В те времена бортмеханика по возможности старались постоянно держать при самолёте. Он хорошо знал особенности своей машины, её слабые, даже больные места, и в этом был немалый залог безопасности эксплуатации самолёта, особенно пожилого. Бортмеханик часто был как бы хозяином своего самолёта. Командир и другие члены экипажа менялись по мере надобности, а бортмеханик оставался. Достойное отношение бортмеханика к нам могло стать основой такого же отношения остального экипажа, с которым нам предстояла долгая совместная работа. Это сейчас я стараюсь объяснить, в первую очередь самому себе, почему на этом ужине мне нужно было не уронить честь фирмы, которую представлял я. А тогда, не утруждая себя подобными рассуждениями, я просто чувствовал, что должен поступить как-то сильно и достойно. Сервировка была простой – пять плохо вымытых гранёных стаканов, банка с водой и бидон спирта. Закуска состояла из луковки и одного варёного яйца, наверное, оставшегося от чьего-то обеда. Яйцо честно поделили на пять частей, луковку разрезали пополам, закусывать ею, видимо, не предполагалось. Налили, развели; меня спросили, как мне разводить. Я храбро ответил, что не развожу. Не торопясь, как воду, выпил свои 2/3 стакана спирта, запил водой, понюхал луковку, съел кусочек яйца, поблагодарил изумлённую публику, попрощался и, сославшись на дела, удалился, не дожидаясь повторения. Расчёт был точен и прост. Я ушёл, ещё не успев опьянеть. Мне нужно было приехать к бабушке, которая жила в Москве, и я надеялся, что за три часа поездки я более или менее приду в норму. Так и случилось. Это был мудрый поступок, и в течение полевого сезона я смело отказывался «тяпнуть», при этом бортмеханик Миша стоял за нас горой (и за Любавина тоже), говоря упрекающим нас в слабости, что эти ребята всех вас, пьяниц, перепьют, а не хотят, и не пьют. Впрочем, это не мешало Мише время от времени предлагать нам «тяпнуть», когда мы возились со своей аппаратурой при шестидесятиградусной жаре в самолёте. Я отвечал, что не сейчас, а когда будет попрохладнее. А пока – вон там бидон, налей туда. И «честь фирмы», и здоровье не страдали, у нас же всегда был спирт, а он сильно облегчал решение некоторых проблем.
