Сейчас заходила ко мне Lusignan и рассказывала о своих делах в обществе ориенталистов66. Воображаю ее, одну женщину среди этих 55 мужчин, совсем не привыкших к подобному появлению. Да еще когда председатель посадил ее рядом с собой за стол, и ей пришлось излагать свое дело и затем его отстаивать. Воображаю! Она говорит, что там члены все дипломаты, ну или из дипломатического корпуса, во всяком случае.
Сегодня получила от Пругавина приглашение прийти к нему завтра (четверг – приемный его день) прочесть свою рукопись. Вот положение!!
Что ж делать! Пойду, только нарочно пораньше, пока у него еще никого не будет.
Неужели действительно я завтра засяду за экзамен и сдам его 12‑го, жульническим манером, понятно? Но тогда начатая вчера вещь, наверное, останется недоконченной и – прощай, вольная жизнь! А также и дневник…
Сейчас прочла исповедь протопопа Аввакума67 и не могу понять, как могло сложиться такое общераспространенное мнение об его упорстве, тупом фанатизме и непримиримой ненависти ко всем «инако верующим»? По-моему, более кроткого и всепрощающего существа трудно найти среди раскольников, а если бы он не был фанатиком, каким же был бы он расколоучителем, и проповедником вообще?
Тупости тоже в нем нет, т. к. его автобиография обнаруживает в нем человека с чуткой душой и тонким пониманием даже красот природы. Изложение же показывает человека, наделенного литературным даром. Правду говорил Тургенев, что русским людям следовало бы поучиться у Аввакума чистоте русского языка68; хороший язык, образный, а эпический тон всего повествования придает особый, кроткий и умиротворяющий колорит всем рассказам о мучениях и избиениях (чуть ли не на каждой странице его бьют), которым был подвергнут несчастный протопоп со своей протопопицей.
И вот образчик образности языка:
Пашков говорит ему: «Для тебя дощеник худо идет… поди-де по горам», – и Аввакум рассуждает по этому случаю: «О горе стало! Горы высокия, дебри непроходимыя, утес каменной яко стена стоит, и поглядеть – заломя голову; в горах тех обретаются змеи великие…» и пр. и пр.
1/XII 1911 г. Сегодня опять идет снег, сильный такой снег! И настроение то же, что третьего дня. Хорошо бы пописать!..
Но нет. Надо идти в библиотеку за новым изданием Морозова69, и тогда в 11 ч. придет Корнилова, Кондратьева70 – как ее там, не помню. Вместе читать. Только это меня и спасет, одна я не выдержала бы. А вдруг мне удастся и экзамен сдать, и настроение сохранить?..
Для последнего нужно только непременно каждый день думать хоть понемножку о предмете.
Только вряд ли, это был бы такой сюрприз себе самой, которого я от себя вовсе не ожидаю.
Вчера я заговорила про жульническую манеру, какой намерена сдать экзамен.
Но, в сущности, жульничества с моей стороны нет, а со стороны Шляпкина только понимание положения и отсутствие мелочной придирчивости.
Дело происходило так…
Еще раньше я спрашивала Шляпкина, будут ли у него экзаменационные сроки в конце декабря месяца71, т. к. к началу я не успею приготовиться. Он мне ответил: «Мы это с вами как-нибудь частным образом устроим, сговоримся».
Я поняла это так, что он меня проэкзаменует вне срока, как это он делает, и подхожу к нему вчера с тем же вопросом.
– А почему вам не экзаменоваться двенадцатого?
– Потому что я не успею.
– Как, за 12 дней вы не успеете ничего прочесть? Что-нибудь да прочтете. Вот и приходите.
