– Но что же я могу? Одного Морозова да Варнеке две книги? Веселовского даже и достать негде72.
– Да, Веселовский редкая книга; ну что ж, достаточно будет Варнеке, это хорошее сочинение, и Морозова. Ведь я же знаю, что вы человек рабочий. Приходите, приходите.
Я поблагодарила. Вот и все. Есть жульничество?
И да, и нет. Как посмотреть.
Да, он еще спросил, почему я после Рождества в таком случае не проэкзаменуюсь, а я сказала, что – я же очень засиделась на Курсах, и надо мне их поскорее кончать.
– Вы 1903 года? – спросил Шляпкин.
– Ну нет, еще не до такой степени поздняя. Я 1906.
Неужели могут быть еще с 1903 года? Бедняжки!
– И что ж, у вас много работы? Над чем вы теперь работаете?
Они по старой памяти думают, что я еще работаю «над чем-нибудь»…
2/XII. Да, всей душой, всем сердцем…
Это я ответила на свой внутренний вопрос и теперь могу продолжить.
Пошла вчера к Пругавину читать свою рукопись.
Какое дурацкое положение человека, которому приходится читать свое творение вслух. Исключением будет только тот случай, если произведение имеет научный характер.
Читать с увлечением свое собственное? Да, оно конечно можно… но только в том случае оно не смешно, если слушатели увлечены еще больше самого автора; в противном же случае получается острота третьего сорта, т. е. когда сказавший ее захлебывается от восторженного смеха, а все остальные молчат и даже не улыбаются. Читать и конфузиться – как это делаю я – тоже глупо до невозможности, т. к. тогда наверное читаешь на провал; все места послабее – комкаешь, и тем больше останавливаешь на них внимание.
Пока я пишу, мне всегда кажется, что оно выходит недурно; когда кончила писать и переписываешь или прочитываешь только себе самой – вещь кажется уже только сносной, с уклоном все-таки в дурную сторону; когда же читаешь кому-нибудь вслух – вещь кажется никуда не годной, глупой, пошлой, мерзкой… словом – и не придумаешь эпитетов. Чувствуешь себя точно на позорном столбе или хуже – точно человек сам без рубашки вышел на улицу и не знает, куда девать себя, за что спрятаться от мучительного стыда. Делаешь развязный вид, стараешься показать, что ты ничего не замечаешь, что все обстоит благополучно…
По этому поводу мне припоминается мой первый бал по окончании гимназии, когда я в первый раз одела открытое платье. Пока вначале, на концерте, я сидела в sortie de bal73, все было хорошо, но когда пришлось ее снять и идти танцевать, мне сделалось до такой степени стыдно, что у меня показались слезы на глазах и я стала просить, чтобы меня скорее отвезли домой. С тех пор я никогда больше не одевала открытых платий74.
Пругавин не понимал, верно, этого моего состояния, т. к., несмотря на мои отказы, он непременно просил меня продолжить, когда пришли еще двое (М. А. Антонов, человек, интересующийся сектантством и писавший что-то для народа, что даже ставилось в Народном доме, как говорил Александр Степанович75. Второй – кончающий студент и тоже изучающий сектантство). Ну, когда читаешь одному человеку, с которым пришел посоветоваться и от которого желаешь услышать мнение, – это еще куда ни шло. Ведь идут же слушать совет врача и даже раздеваются перед ним; но если врач демонстрирует больного перед целой аудиторией – положение меняется.
Впрочем, сама виновата, сама виновата! Неужели до сих пор еще не могла вдолбить в себя мысль, что…
Ну да, надоело же, наконец. К черту все, и за экзамены.
