А все-таки вчера мы не дочитали, так как пришли еще и еще, и Пругавин просил прийти завтра в субботу дочитывать. Слава создателю, он хоть один будет.
А этот вопрос: «Куда вы думаете поместить эту вещь?» – Ах, как глупо! Почем я знаю? Никуда не думаю, ничего не хочу.
Неужели я никогда не излечусь от графомании!! Во всяком случае, как бы то ни было дальше, а легенды убрать непременно. Маша посоветовала верно.
Если бы мне предложили все муки Гоголя и еще в тысячу раз больше за то, чтобы я могла написать «Мертвые души», я бы их с радостью приняла. Боже, я хочу служить людям, это не честолюбие во мне говорит; теперь его у меня уж нет, я могу это сказать, положа руку на сердце. Но не могу я служить им разными кооперативами, народными банками, бомбами, прокламациями и пр. и пр. Для меня не существует мысли разумнее той, что известные идеи надо проводить, воспитывая в них людей с детства, как это делали иезуиты, мудрые иезуиты. И еще толстовское: «школы, школы и школы».
А разве «Мертвые души» не школа, целая огромная, если не мировая, то народная школа.
Глупо! ах как глупо! Глупо…
Всегда после таких рассуждений у меня наступает отвращение к себе, как у Ивана Карамазова в горячечном бреду…
Какое удивительно уродливое создание человек! После того, как он сам себя высечет, сам наплюет себе в физиономию, он приходит в веселое и необыкновенно благодушное настроение – как ни в чем не бывало! Тем, что я здесь сегодня написала, я улучшила свой день, который грозил быть очень скверным, судя по пробуждению.
4/XII. Да, так вчера я была у Пругавина. Встретились мы с ним на лестнице, т. к. он откуда-то вернулся.
В передней, помогая мне раздеваться, он стал говорить: «Ну-с, могу вам сказать, да, что студент, которого вы у меня видели, очень одобрил вашу вещь и жалел, что слышал из нее такой малый отрывок. Антонов тоже говорил, что это интересно, да».
Добрый Александр Степанович, он хотел хоть этим утешить меня!
Затем я стала читать конец.
Он повторил свое замечание о том, что для старообрядцев не характерно такое отношение к женщинам, что у них женщины в делах веры пользовались не только полной свободой, но и большим уважением, наряду с мужчинами.
По-моему, это, может быть, можно сказать относительно прежних женщин, настоятельниц скитов, которым в прежние времена приходилось бороться и страдать за старообрядчество; теперь, может быть, отношения и переменились. Да, наконец, ко всевозможным монахиням и схимницам и среди наших религиозных людей существует совсем иное отношение, чем к просто женщинам вообще. Впрочем, может быть, он и прав. Ему лучше знать. Я только передала тот факт, с которым мне пришлось столкнуться.
После этого, в ответ на мою просьбу, он заметил, что следовало бы несколько переделать, вставить маленькое вступление о литературе вопроса («Публика наша живет настоящим и не знает прошлого, поэтому такие напоминания всегда полезны», – как выразился А. С.), и если я высказала в прекрасном (или «очень удачном», уж не помню) заглавии такую «интересную» и «вполне правильную» мысль об отживании старообрядчества и православия и выступлении на смену им новой религии – сынов свободы (! клянусь, не это было у меня на уме, но – да будет так), – то следовало бы в самом рассказе показать ее более выпукло и ярко. Ну, затем говорил, что надо всегда поставить себе известную цель и все время иметь ее в виду во время писания (я думала, что она и была у меня: передать как можно проще и без претензий то, что я видела на Светлом озере), что, конечно, чем короче вещь, тем более шансов она имеет на успех и в смысле помещения в журнале и в смысле впечатления от чтения и пр. и пр.
