Записки о виденном и слышанном - страница 38

Зато Шекспир несомненно влиял на наших драматургов: на Пушкина, Ал. Толстого и Лермонтова. У последнего, например, сцена смерти Нины в «Маскараде» и ее последнее объяснение с Арбениным совершенно списаны с такой же сцены в «Отелло».

У Ал. Толстого в «Феодоре Иоанновиче»127 сцена примирения Бориса с Шуйским и ее последствия очень подобны сцене примирения в «Короле Ричарде III». Борис так же, как и Ричард III, никому прямо не поручает убить Дмитрия, но говорит так, что его желание ясно тому, к кому оно относится (Клешнин с Мамкой и Битяговским, у Шекспира – Ричард с Букингамом). Манера Бориса устранять своих врагов в первых двух частях трилогии очень напоминает по своему психологическому построению, быстроте и ловкости манеру Ричарда III, и разница только в отсутствии крови у Толстого.

25/I. Не знаю, напишу ли я когда-нибудь пьесу, но мне этого так хочется! Если бы я сейчас была свободна, я попробовала бы. А вдруг когда-нибудь напишу! Мне почему-то кажется, что следует попробовать.

Теперь Шекспир располагает меня. Как я могла его не понимать прежде!

Когда я ложусь – картины разные встают перед очами, и речи мерные звучат в моих ушах, и как сквозь сон я слышу, чей-то голос мне говорит знакомые слова. И мой язык без звука, недвижимый, в ответ за речью произносит речь. И чудно мне, и я сказать не смею, во сне иль наяву я говорю без слов. Я встать хочу, я будто королева иду приветствовать супруга моего. И я встаю, хоть ноги остаются недвижимы на ложе под ковром; но я иду и низко приседаю пред царственным пришельцем в час ночной. И чувствую всем телом я, что встала, хоть знаю, что на ложе я лежу. И слышу голос, и сама в ответ произношу почтительные речи, и вместе знаю – что молчит кругом немая тишина, что я одна…

Фу, ерунда!.. А ощущение все-таки такое действительно есть, и часто я просыпаюсь среди ночи и в ушах моих какой-то голос словно отбивает такт мерной речью.

Конечно, все это происходит оттого, что я всего Шекспира читаю вслух, и это впечатление собственного голоса, декламирующего стихи, до такой степени въедается в уши, что и ночью не дает им покоя и мешает уснуть как следует.

27/I. Очень мне понравился «Король Генрих IV». Пожалуй, больше всего из того, что я прочла до сих пор Шекспира. Как прекрасно обрисованы здесь все типы; сколько остроумия в построении сцен и отдельных типов! Это не то грубоватое остроумие его шутов и слуг – Громиов, Дромиов и пр. и пр., которое встречалось до сих пор и заключалось большей частью в игре слов и внешних остротах, основанных на внешнем эффекте; это даже не остроумие Бирона и Розалинды и пр. из «Бесплодных усилий любви»; это внутреннее, тонкое остроумие художника. И какое мастерство в обрисовке типа Фальстафа! Несмотря на всю скользкость почвы – в нем нисколько шаржа и полная естественность с головы до ног. Это единственная из встречавшихся мне до сих пор фигур Шекспира, так артистически обработанная, без малейшей натяжки, без малейшей фальши! Несомненно, Фальстаф – центральная и лучшая фигура обеих частей «Генриха IV». Обжора, плут, пьяница, мот, лентяй, хвастун, трус – он вместе с тем симпатичен; он не скуп, великодушен, добр, не злопамятен, вообще-то – это мы называем широкой натурой. В своих пороках – плутовстве, мошенничестве и пр., являющихся духом времени, он виноват столько же, сколько в настоящее время мы – в своих добродетелях, не допускающих в нас подобных качеств. Обвинение короля Генриха V Фальстафа в том, что он и подобные ему совращали принца Гарри с честного пути, достойного принца, может быть столько же обращено на самого Гарри, т. к. он в одинаковой мере совращал Фальстафа и своим авторитетом и положением наследника поощрял его к подобному поведению и всем выходкам. Разница лет тут ни при чем: Фальстаф не из тех, которые старятся с годами и становятся умнее и положительнее; будь он 89 лет от роду, будь разбит подагрой, параличом и прочими прелестями, стой он одной ногой в гробу, – любой мальчишка Гарри, тем более наследник престола, могущий заплатить за его счет в трактире и напоить хорошим хересом, – без всякого труда заставит его позабыть обо всех годах и болезнях и, вытащив из могилы полусъеденную червями ногу, – пуститься за ним, ковыляя и подпрыгивая, хоть на край света за кружкой вина, девчонкой или какой-нибудь проказой сомнительного свойства. Фальстаф добр. Он готов делиться тем, что имеет. Когда он узнает, что «мальчик Галь» стал королем, когда он ожидает себе всяческих благ от этого и повышений, – он не гордится перед начавшими уже льстить и кланяться ему товарищами и собутыльниками, нет, он всех их ведет за собой в Лондон и сейчас же всем им обещает свое покровительство и помощь. Отчасти это происходит, конечно, вследствие некоторого тщеславного желания поблагодетельствовать, вернее, показать свое могущество, отчасти же – и несомненно в большей степени – вследствие сердечной доброты и, пожалуй, врожденного барства, на нашем языке. Он и Долли обещал освободить из тюрьмы! Но хозяйке, наверное, не заплотит [так!] и тут, а по-прежнему будет тянуть с нее, что можно. И ведь вовсе не от скупости! Нет! Ему просто нужно плутовать, кого-нибудь надувать и обманывать, а женщина, да еще такая, которая, несмотря на все бывшие уже обманы, все еще верит ему, – самый удобный и подходящий для этого человек. Будь на месте ее какой-нибудь еврей-шинкарь, один раз зовущий на свою защиту правосудие, а другой раз – склоняющийся перед ним и зовущий его «ясновельможным паном», дело обстояло бы точно так же.