Указывая мои недостатки в передаче, Короленко попутно рассказывал о своих поездках на Светлый Яр, о том, что ему там приходилось видеть и слышать. Между прочим, он вспомнил и Зинаиду Гиппиус, говоря, что ее рассказ еще поверхностнее моего, «хотя она и упрекала меня в незнании, – добродушно усмехнулся Владимир Галактионович, – да и можно ли узнать народ, приехавши к нему с урядником!» – добавил Короленко35.
Относительно замеченного мной презрительного отношения старообрядцев к женщинам Владимир Галактионович объяснил, что среди поповческих сект такое отношение существовало испокон веков, беспоповцы же и посейчас относятся к ним с уважением.
Когда я поднялась уходить и благодарила за указания, Короленко крепко и несколько раз пожал мне руку, говоря, что я должна еще туда съездить, да не на день только, а пробыть с ними несколько дней, пожить в их деревне: «Тогда вы узнаете их как следует и напишете уже совсем хорошо»36.
А потрудилась я все-таки над этой рукописью немало. Я раз пять переписывала ее.
При мне пришла в редакцию еще какая-то курсисточка, очевидно. Она конфузилась, краснела, не знала, к кому обратиться, и, верно, не подозревала, что с ней говорил сам Короленко. На замечание Владимира Галактионовича, что рукопись еще не просмотрена, она ответила, что уезжает завтра, после чего Владимир Галактионович пообещал сегодня же просмотреть ее рукопись и немедленно дать знать о результатах.
Вечером. Все-таки не без добрых же друзей живу я на свете.
Сегодня Lusignan принесла мне термометр, лекарство и банку какао, приказав все это употреблять в дело.
Предлагала еще и денег, да я уж не взяла.
Ужасно, в общем, плохо я себя чувствую! И как ослабела. До головокружений поминутных…
5/V. Как-то расспрашивала я Милорадович, не видала ли она кого из бывших академисток. Оказывается, она встретила в этом году Кладо Таню на вечере какого-то литературно-художественного общества, и Таня говорила ей, что не может себе простить того, что все эти годы просидела, уткнувшись в одну математику, и дальше ее ничего видеть и знать не хотела, что теперь она хочет наверстать потерянное время и ознакомиться с другими отраслями жизни, главным образом с искусством. Lusignan давно уже пришла к этому и весь последний год своего пребывания на Курсах терзалась тем, что не имеет достаточно времени для посещения театров, концертов, общества. Главное мучение моего теперешнего положения заключается в том же: курсы – это моя кабала… И еще немало найдется, я думаю, таких из нашей братии, которые, пройдя старательно и с увлечением всю курсовую науку, вдруг спохватятся, что они, в сущности, еще не жили, а между тем лучшее время жизни уже прошло для них.
В самом деле, наука не может быть настоящей жизнью для нас, женщин: она не может наполнить нас, потому что мы недостаточно сильны, чтобы вместить ее. Пока мы учимся и накопляем знания, мы ждем и надеемся, но когда приходит время пустить свои знания в ход или строить из них нечто дальнейшее, – оказывается, что на это-то мы и не способны, и у кого головы мало-мальски на плечах, быстро сознают это. И неизбежно встает вопрос: для чего я губила зря свою молодость, для чего я искусственно прятала себя в клетку, для чего налагала на себя тяжкие цепи аскетизма, если нести их дальше и сделать для себя нечувствительными – я не могу?
Мы еще не доросли до науки (за очень редкими исключениями), поэтому посвящать ей всю свою жизнь по меньшей мере глупо. Мы можем в ней быть только каменщиками; каменщикам их труд не может дать удовлетворения; тасканьем кирпичей по чужой указке не очень-то наполнишь свою жизнь… Так для чего же было губить жизнь из‑за призрака! Скорей нахватать хоть то, что еще не совсем потеряно, чем можно наверстывать прошлое!
