Записки прабабушки - страница 4

Немного уклонилась я в сторону, но мне хотелось посвятить строчку этой светлой личности, которой связано мое детство, юность, и с которой я переписывалась до самой ее смерти. После отъезда М <арии> В <асильевны> мама решилась ехать в Москву за гувернанткой, туда в то время из нашего города до Тулы было на лошадях, а уж из Тулы по железной дороге, вот мама, Маша и Ав <дотья> Дм <итриевна>, одна из наших приживалок, старая дева (поехала искать себе место экономки в Москве, не имея души там знакомой и имея 30 р. только денег), в Феврале они отправились в Москву, мы же остались с тетушкой и нянькой дома, остальные наши приживалки тоже куда-то разъехались. Без мамы мы оставались в первый раз, тоска страшная, тетушка нас муштровала, обладала она страшно тяжелым характером, эгоистична была, ругалась, как извозчик, и к тому ж ревнива была, если заметит, к кому мама относится хорошо, сейчас вообразит, что ее сживают, мания преследования у ней была, и вот она всеми правдами и неправдами начнет выживать того человека от нас, таким образом выжила от нас Ав. Вас., приживалку вдову, очень неглупую старушку лет 70, именно за то что мама любила советоваться с Ав. Вас. Устраивала такие сцены, что мы дети дрожали от тех ругательств, мама терпит, терпит и скажет: «Чего ты бесишься?» Этого достаточно, начнется что то не вообразимое, крикнув все возможные обвинения и ругань, она уходит к тетушкам, живет там несколько дней, мама волнуется, тоскует, часто сцены были за Машу, хотя она любила Машу, но требования к ней предъявляла невозможные, Маша должна была за что то просить прощения у нее и целовать руку, не зная вины, поздней она проделывала и со мной такое. Много ругала Александра II, что он разорил их, по миру пустил отняв крепостных, мама только скажет: «Отлично сделал, отняв лодырей у Вас, да руки Вам укротил драться!» Ну и довольно, тетушка убежала; тоскливо, скверно на душе у всех нас; смотрим, через несколько дней тетя является, так как у тех тетушек перекусить нечего, да Лиза подобие этой, они переругаются, изощряясь друг перед другом, и в конце пальма первенства за нашей, а Лиза только уж может говорить: «ба-ба-ба!», не находит уж больше слов. У нас же Лидия хозяйничала, величалась, мама терпеливо сносила деспотические наклонности; хотя такие сцены повторялись по несколько раз в год, но каждый раз скверно отражались на маме и нас; позднее она уж не убегала, но делала еще хуже, замолчит, ни чай пить, ни обедать не выходит, суток по двое ничего не ела, сидит в маленькой комнатке на сундуке, ничего не делает, глаза уставит в одну точку, лицо злое; на нас это еще хуже отзывалось; мама зовет обедать, молчит, иду я, молчит, прислуга подходит, молчит. С тоской показываю ей, мама зовет ее чай пить, говоря: «Завтра, Елизавета Никол., займетесь, а теперь идите греться!» Из себя Е <лизавета> Н <иколаевна> была высокая, немолодая блондинка, одетая через чур бедно, выражение я тогда не могла разобрать, на вид скорей нянька, чем гувернантка, против тех, бывших у нас, она сразу казалась не умной, (оказалось потом, что она была вроде помешенной, и как мама взяла ее, не понимаю!) Прямо верно испугалась вроде Ав <дотьи> Дм <итриевны> Москвы, хотя с отцом она два раза была в Москве).

Ну, вот началась наша жизнь с новой гувернанткой, а так как в нашем городе два или три дома имели гувернанток и учиться не у кого было, то к нам приехала богатая купчиха и просила разрешить Е <лизавете> Н <иколаевне> учить ее двоих детей, Лизу и Петю (А <нна> И <вановна> тоже, кроме нас, учила троих дочерей исправника). Лиза и Петя стали ездить к нам на уроки, наша ментор ни бельмеса, пишем с книги, а уроки заказывает: «С этих до этих!» Я хоть добросовестно учила, а Миша и вовсе не учил, плетет бывало что то, где и «дура Е <лизавета> Н <иколаевна>» слышится, а она моя голубушка на все отвечает: «Хорошо». Мы с Лизой фыркаем от смеха. Так продолжалось с месяц, наконец мама начала говорить: «Е <лизавета> Н <иколаевна>, Вы портите детей, мальчик Вам Бог знает, что врет, а Вы на все «Хорошо». Не помню что она на это говорила, а кажется тоже «Хорошо» сказала. Я вижу, что мама печалится очень, тетка издевается над Е <лизаветой> Н <иколаевной>, рассказывая анекдот про архиерея «Хорошо». Маша старается сойтись с Е.Н., Ав. Дм. тоже, а она сидит целый день сычем, только раз она почему то вышла из апатии; у нас были хорошие знакомые поляки Алек. Антон. Пиотровский и его управляющий Ан. Ад. Рудвинский, бывали они часто и вот однажды приехали. Мы сидим за уроком, или верней сказать сидим и списываем с книги, (до чего это списыванье мне надоело) она спрашивает, кто это там? Я, сообщаю, и вдруг моя Е <лизавета> Н <иколаевна> начинает их ругать, да как: «поляки, лицемеры, изменники!» Конечно, теперь я бы поняла, что особа эта ненормальна, а тогда удивленная рассказываю маме, и конечно не получила от мамы никакого разъяснения. Прожила она у нас 1½ месяца, и мама отправила ее в Москву и мы снова без руководительницы, а Миша был уже назначен в Орловский кадетский корпус, мама волнуется, а с отъезда А <нны> И <вановны> прошел год, в течение которого мы только списывали с книги, боится, что Миша не выдержит экзамена, посылает дядю Андрея, мужа тети Анюты в духовное училище, чтобы кто из учителей пришел нас проэкзаменовать, приходило два учителя, но в разное время, экзаменовали меня и Мишу, а что сказали, не помню. Миша короткое время ходил заниматься к одному из этих учителей. Около 20 июля мама решилась ехать в Орел, и поехали мы все, она не могла с нами расстаться на целый месяц, с нами поехала и Маша, до желез. дороги ехали мы на лошадях 50 верст, пред отъездом ходили к отцу на кладбище, брали икону «Смоленской Б. М.» домой и отправились. Что чувствовал 9летний Миша не знаю, он был всегда скрытен и молчалив. Приехали на станцию ночью, ст. называлась «Расошная» и около 12 часов пошли садиться в вагон, я вышла за Машей, и по близорукости от роду невидавшей поездов, не зная как садиться, я оборвалась с проножки вагона, ужасно расшиблась, искры из глаз посыпались, говорю Маше: «Убилась я, встать не могу!» Она отвечает: «Ну, так умрешь!»