– Да, Филипп (говорю), такова селяви.
Не могу сказать. Может, я просто не знаю. Может, я просто отторгаю саму мысль, боюсь её, накрутил себе на нос, что мне противно, что я, напротив, люблю чистоту, свежий воздух, молоденьких ухоженных женщин, пахнущих степной травой и туалетным мылом, а вместо этого, в доказательство обратного, хожу к блядям. Чего же тогда я ищу? Или я хожу к ним потому, что у меня не было естественных условий, условий, в которых существует, так сказать, нормальный человек. То есть, у меня не было нормальных условий. Я просто-напросто оказался в ненормальных нездоровых условиях. Я перестал быть нормальным человеком, вот и всё. Моя жизнь перевернулась, и я невольно стал извращенцем. Так что последующее нездоровье легко объяснимо. Нормальный живёт, вокруг него образуется близкий ему мир, друзья, знакомые и подруги. Его мир формируется естественно и логично. Его можно создать по продуманному плану. Согласно высшим идеалам человека. Продумал – создал. В близком кругу. Хрустальный, с понтом, дворец.
У эмигранта иначе. Его мир искусственный. Искусственный мир помещён в другой, инородный и чужой мир. И, чем больше ты знаешь об этом мире, чем глубже его узнаёшь, чем лучше говоришь на его языке, тем отчётливей понимаешь, насколько ты от него далёк и ему чужд. Ты это понимаешь и полностью отдаёшь себе отчёт в том, что никогда в жизни тебе не удастся влиться в этот мир, став его органической частью. И вот ты ищешь, разыскиваешь чего-то обычного близкого, человеческого. И, конечно, ищешь именно там, где этого быть никогда не может. Уверен, что поиск бессмыслен и обречён, но всё равно ищешь.
Так же и с проституткой. У неё искать нечего, наоборот. Не потому, как у Достоевского, она тебя ниже и, унизив её, самому можно возвыситься. Нет, во всяком случае, у меня не было таких ощущений. Я, наконец, перестал считать проститутку традиционно несчастным существом, обиженной и оскорбленной. Мне открыли это в Амстердаме, а потом я и сам в этом убедился. Это произошло потому, что, чаще всего, не ты её, а она тебя использует. Она из такого геморроя пролезла, что ты для неё пушистенький мальчик, петушок-леденец, которого не грех проучить, обчистить, унизить, да ещё и посмеяться над ним в придачу.
– Я вот только не понимаю (говорил Шина), как они строят дома, не понимаю. Лестница узенькая, как прямая кишка, и воняет приблизительно так же.
Действительно, в домах на рю Сан-Дёни (и на Монмартре) жилища убогие. Буквально. Доисторические. Тем, впрочем, и интересны. Трудно подобрать слово. Когда опуститься ниже нельзя. Я видел, как живут в Индии. Раз на мусульманском рынке видел рабочих, занимающихся распиливанием льда. Они обитали в ящиках, поставленных один на другой, и рогожа, которой они укрывались, была их единственным скарбом. Но здесь всё было очень похоже. Амстердам меня тоже этим поразил. Всё соседствует в этом мире и в человеке. Всё в нём сосуществует.
Входишь в узкую дверь (едва втиснутся плечи), поднимаешься по неровной нервной лестнице с ободранными стенами в трещинах и подтёках, перила шаткие, и ступени скользят под ногой. Выбор женщин небольшой, я выбирал по лицу. Глаза часто настолько бессмысленные, что толку в них никакого. Ну и, чтобы не очень уж толстая (многие африканки, впрочем, божественно сложены). Пока ходишь, дескать, я тут ни при чём, а сам туда-сюда глазами шастаешь, стреляешь, ищешь. Бляди тебя тут же пеленгуют, начинают подмигивать, наконец, задают один и тот же вопрос, потом за рукав тянут. По-французски они часто не говорят, несколько фраз, пытаются, наконец, объясняться по-английски. Когда в цене сошлись, она идёт, ты – за ней. Идёшь и думаешь, ну зачем, вот зачем ты (блядь!) это делаешь, только время потеряешь и деньги? А денег-то у тебя – шиш! Бляди за три дня зарабатывает больше, чем ты за месяц. Большая часть, конечно, сутенёру идёт, я не об этом.
