У неё ноги даже летом в чулках или рейтузы, ступни ног огромные стоптанные, белые мозоли выпирают из тёмной кожи и уродливо торчат из обуви. В движениях многих африканских женщин, в их теле часто присутствует нечто трогательное, осанка, походка, попа отставлена назад, плечи вперёд, идёт несколько косолапо, крепкие выпуклые ляжки трутся одна об другую. Сложены чёрные девки на ять, но грация цепляет. Грудь у многих опавшая и пустая. Я понял, что у всех почти дети, а у негритянок, я заметил, от кормления грудь необратимо портится, пропадает, превращаясь в пустые мешки, до которых, тем не менее, женщины не любят, чтобы дотрагивались. Они никогда не позволяли мне свою грудь поцеловать, или просят за это дополнительную плату, иной раз, чтобы просто её показать. Нужно сразу, не отходя от кассы, этот вопрос устаканивать.
– Идёшь, короче, уткнувшись в жопу (Шина всё гнул баранки), идёшь и не знаешь, куда тебя приведут, к двери ли, или встречи башки с какой-нибудь тяжестью. А дверь, тоже низенькая, для гномов. Вот они где, думаю, живут, спящие красавицы эти, которых в темноте не видно.
Прежде, чем войти на лестницу, попадаешь сперва в дворик, он, как колодец или сточная яма. Трубы лезут наверх между окон на чёрные лестницы, а там ещё мелькнёт человек, от которого стараешься отвернуться. Клиент ли – сутенёр, неизвестно. Клиент, как и ты, тоже прячет лицо, а сутенёр обычно стоит и смотрит, дескать, знай, падла, что мы тут. Дома в квартале Сам-Дёни по обе стороны бульвара бывают диковинного строения, бывшие мануфактуры или фабрики, хрен его знает, мастерские. Идёшь за женщиной, на ней красная какая-нибудь юбка натянута на пузыри ягодиц, она, с понтом, на воздушном шарике держится, только наполнена другим газом. Грязная кофточка. Мёртвые жёсткие волосы шиньона, душный запах копеечной африканской парфюмерии. И, наконец, приходишь в комнату. Комната часто ещё занята.
– Кривой коридорчик (пересказывал Шина известные мне подробности), тоже вонючий и тёмный. Достоевский. Мне нравится. Запах. В запахе всё-таки, думаю, есть в этом что-то. Комнаты заняты все, нумера. Стоим ждём. Михалыч, думаю, там ещё забавляется. Как раз женщина вышла пенсионного возраста. Пиковая дама. Вон оно, думаю, что! Моя эта, мавританка-то в темноте – раз! Улыбочку (одни зубы!), как Чиширский кот. У белых баб, которые здесь работают, наверное, и зубов уже не осталось. Да и шлюх белых вообще не видать. Тень былой проституции! Негативы. Куда же ты, Ваня, думаю, забрался? Сейчас откусит она тебе всё, что ты так бережёшь. Откусит, заразит и обчистит, а у тебя невосполнимый долг перед родиной (Шина захохотал и закурил сигарету). Не, я шучу, таких мыслей не было, просто. Стоим. Становится скучно. Мне нужна жизнь. Сейчас, думаю, в коридоре её прямо сделаю, засучу юбку, как апельсин (у неё оранжевая как раз такая, ты видел). Прокушу ей, блядь, сливу, чтобы сок по бобинам потёк. Я её изучаю, ты понимаешь. Мы – дипломаты. Всё-таки нету привычки. Я иначе привык. Стаканчик-другой, огляделись, шуры в муры, ты её понял, она тебя хочет, прильнул и т.д. А тут – хрен поймёшь, что творится. Кто-то там возится по углам, не то люди, не то насекомые или там мыши, я же не знаю, что там творится, я не зоолог, в первый раз в таком помещении, ну.
Шина описывал с точностью, подтверждаю. Он был мастером, увидал – сфотографировал. Взял на заметку. Человека и обстановку. Он мне всё рассказал. Как пришёл к ней, какая у неё кожа (поверхность как бы запылили мукой, налёт такой матовый), и комната, лестницы, веранды всякие, дворики. Было у него замечание и по поводу паркета. Интересно (говорит), короче, но не фонтан.
