Услышав это Татьяна подумала, а хорошо это или плохо, что не делали обыска? Может это и слушает соседей – враги народа есть, а обыска у них нет?
Что же это за враги такие?
Может ошибка?
Или может органы работают не так правильно и быстро как надо?
Пленяться органы госбезопасности и возникают большие дыры для лазутчиков и шпионов. Вот именно поэтому и гребут жен и детей врагов народа. Вот всяком случае именно об этом говорили в тесной камере внутренней тюрьмы НКВД несчастные женщины, лишенные свободы, детей и жизни. Так они были в этом уверены, но доказать не могли.
Татьяна собрала белье и выбрала новое платье. Ей не хотелось сидеть после мытья в халате.
– А вы за бубликами не сходите, – попросила она соседу, – здесь не далеко. Можно в соседнем доме в булочной там еще есть с утреннего привоза.
– Изголодалась там? – участливо спросила старушка, – а как же схожу, сбегаю.
Когда дверь хлопнула за старушкой Татьяна, наконец, поставила на пол большой жестяной таз и сняла с плиты большое ведро горячей воды. Она так устала от постоянного окружения десяткой незнакомых людей, постоянно смотревших на нее, что не могла терпеть даже старушки – соседки за стеной.
Вода медленно потекла по ее телу, она текла широкими струями, сливаясь в единый поток, потом обрывалась и разбивалась о жесть таза. Вода быстро кончила, но хотела еще и еще. И Татьяна вылила на себя два ведра холодной воды. Потом она стояла и смотрела в потолок. Это был давно беленый потолок их с Костей комнаты. Комнаты, в которую Косте никогда не суждено, будет вернуться. И она поняла это именно сейчас.
Хлопнула входная дверь. Голос старушки произнес, стараясь не разрушать те мгновения спокойствия, которые уже прошли и сползли с тела:
– Я не только бубликов, но и сахара тебе взяла. Сахар хороший, надо с чаем его. Чай у вас есть. На кухне нашей стоит я его никому не отдавала. И брать не разрешала. Говорила, что как вы вернетесь, то он ваши и будет.
– Спасибо, бабушка, – Татьяна выглянула из-за двери, обернувшись в легкий халат.
– Да уж за что? Это тебе спасибо, – ответила бабушка, ее рука уже морщинистая, но еще живая протянула Татьяне кулек с баранками и сахаром.
– А мне —то за что? – не поняла Татьяна, – мне за что?
– А вот поймешь, – старушка легко поклонилась, – что все так хорошо прошло. Ты отдыхай сейчас, поешь, поспи. Ты не спеши.
Татьяна забрала кулек, а старушка, не настаивая на общении, уже растаяла в тусклом свете коридора.
Татьяна положила кулек на стол все еще покрытый посеревшей скатертью. Надо было собраться, пойти и поставить на кухне чайник. А еще было бы хорошо помыть чашку. Ту самую синюю чашку которая стояла в ее буфете. Именно сейчас Татьяна переживала период восстановления контроля над своим личным пространством и своим телом. Про тело она ничего не могла сказать. Эти недели показали ей, как все текуче и как все переменчиво. Позавчера она была ленинградской поэтессой, вчера заключенной, а сегодня оказалась выращена из большого дома НКВД. Выращена быстро и жестко. Может именно это и показало ей все никчемность и пустоту ее места. Она мечтала о свободе пока была в большой, забитой бабами вонючей камере, а теперь переместившись в свою комнату, поняла, что этой свободы нет. И не потому, что сегодня или завтра за ней могли опять прийти, а потому, что даже здесь в своей коммунальной квартирке она продолжала оставаться в заключении.
