В дверь тихо поскреблись. Татьяна протянула руку и откинула крючок белый от многих слоев краски. Старушка держала в руке свой черный чайник:
– Я воду вскипятила. Ты не ходи. Посиди, отдохни, попей чайку-то. Попей.
Татьяна кивнула в знак благодарности и взяла чайник. Ей подумалось, что старушка совсем не против поговорить еще. Так было и так, в большой камере стесненной высокими углами, когда приводили с допросов. Поговорить, обсудить, что-то, такая наивная как желание взять свою судьбу под контроль. Как будто все зависит от нас, а не от человека в гладком синем кителе подворотничок, которого сереет к вечеру рабочего дня.
Она понимала это желание соседки, но разговаривать о совместном заключении и той клетке прописанной для всех у нее не было сил.
– Хорошо, хорошо, – поняла старушка, она отдала чайник и опять пропала.
Татьяна не понесла нквдэшный пропуск на Радио. Она взяла больничный на три дня. Врач не глядя на нее, прописал ей контрастный душ и усиленной питание, оговорившись, что ей надо больше спать и больше гулять.
Ничего этого Татьяна не рассказала Коле. Не рассказала об унизительном обыске и той красной полоске застывшей крови на внутренней поверхности бедра, которую она долго оттирала хозяйственным мылом стоя жестяном тазу.
Не сказала она и того, что давно готова отказаться от Кости. Отказаться как от вырванной руки. Так сложилось, а ее упорство ничего уже не решало.
Вечером Коля пришел. Он осмотрел ее комнату. Прошелся из угла в угол, как бы примеряя на себя эту небольшую, но все ее чужую комнату.
Потом он настойчиво бубнил, расписывая прелести своей версии ее освобождения от Костиной тени. Татьяна нечасто кивала, подсказывая Косте как он прав, и раззадоривая его на новые подвиги. Сейчас ей было важно не получить свободу, которой как она прекрасно понимала уже никогда не будет, а убедить Колю с том, что эта свобода пришла к ней из его рук. Пусть он думает о ней как о верной возлюбленной и терпеливой жене. Наверное, ему так легче будет жить.
– А ты знаешь, – спросил Коля, отодвинув край занавеси и посмотрев на улицу, – я и сегодня и завтра оформил себе без содержания.
– Отпустили? – ехидно спросила Татьяна.
– Как видишь, – пожал плечами Коля, – наверно не сильно во мне нуждаются.
– Или наоборот так сильно, что дает отдохнуть. Ждут когда ты, наконец, устроишь свою личную жизнь.
Коля посмотрел на нее и отвернулся. Татьяне показалось, что именно сейчас он и решил устроить свою личную жизнь.
– А ты без тортика пришел, – спокойно сказала она.
– Я не люблю этого мещанства. Торты, вино балыки, колбаса. Почему-то перед встречей необходимо обязательно посетить бакалею.
– А ты предпочел бы обойтись без этого?
– Так сказать долой мещанский быт.
– Мещанский быт, – повторила Татьяна, – знал бы, насколько я была далека от этого мещанского быта последнее время.
Коля встрепенулся:
– Мне, что сбегать в магазин, – он посмотрел на часы, – там еще открыто. Здесь не далеко.
Татьяна вздохнула. Коля был наивен и, наверное, не подходил для ее новой жизни. Но этой жизни не будет, понимала она. Ей было все, равно как и что будет. А Коля был подорожником приложенным к открытому перелому.
Коля неуклюже, по топорному подошел. Она отвернулась и прижала руки к груди.
Вечером Коля неумело и неосторожно рвал ее комнате светлой коммуналки. Казалось, что ему не терпится вступить во владение этой женщиной. Так вели себя те, кому давали ордера на новые квартиры. Они ходили, придирчиво осматривали комнаты, как будто раньше они жили в таких, удивлялись воде текшей из – под крана и наполнявшей ванную.
