Запретная тетрадь - страница 24

Не знаю, почему я это сделала: сама ведь всегда первая говорю, что долги – это погибель. Не могу объяснить: может, все потому, что в глубине души я надеюсь, что отныне все изменится, что Микеле получит новую должность в банке, будет зарабатывать много денег и каждый день будет как 27-е. Я сняла и сложила ночнушку. «Отдам ее, скажу, что плохо на мне сидит». «Почему? – ласково сказал Микеле. – Тебе же нравится…» «Да, – серьезно ответила я, – но вообще-то, это был каприз, не знаю, зачем она мне». Я и правда спрашивала себя, как мне, измученной тревогами за Миреллу, пришло в голову сделать эту ненужную покупку. Может, потому что сегодня суббота, а я была свободна, задержалась на прогулке. Даже сейчас, оставшись наедине с тетрадью, я не в силах понять: почему эта тетрадь со своими белыми страницами влечет меня и одновременно пугает, как и улица.

Я снова вынуждена писать ночью, днем у меня нет ни секунды спокойствия; впрочем, я замечаю, что никто не изумляется и не протестует, если я не ложусь вечером и говорю, что у меня остались какие-то дела по дому. То, что лишь в этот час мне удается остаться одной и писать, приводит меня к пониманию, что сейчас я впервые за двадцать три года брака посвящаю немного времени самой себе. Я пишу на крошечном столике в ванной комнате, как в юности тайком от матери делала кое-какие записки, которые домработница, немного посопротивлявшись, соглашалась отнести одному моему однокласснику. Помню, что она всегда недоверчиво рассматривала конверт, и мне самой было неприятно видеть в ее непочтительных руках то любовное послание. Это такое же ощущение, которое я испытываю теперь при мысли, что кто-то может прикоснуться к моей тетради.

Я переживаю сильную подавленность и уныние, может, это реакция на прошлые дни. В воскресенье хочу пойти исповедаться, я давно уже не ходила. Сегодня я попросила отгул, потому что хотела сходить в центр купить кое-что для Миреллы. Нерешительно стоя перед витринами, я спрашивала себя, что ей понравится больше: витрины были набиты желанными вещами, и мне казалось, что тех, которые я могла бы купить, недостаточно, чтобы удовлетворить ее маниакальное желание хорошо одеваться, выглядеть богатой и счастливой. Сумма, которой я располагала, оставляла мне чрезвычайно ограниченный выбор, исключавший все, что выглядело наиболее привлекательно, в то время как двумя днями раньше с этой нежданной суммой денег на руках я поверила было, что могу даже изменить жизнь и намерения Миреллы, могу дать ей не просто что-то, а все. На поверку мне приходилось признать, что я смогу купить ей только красное пальто, шотландскую юбочку и флакончик духов. Кроме того, признаю, что, отвергая мудрое намерение приобрести вещи, которые пригодились бы Мирелле, я заглядывалась на витрины, в которых выставлялись сумочки; я чувствовала в себе запал посоперничать с сумкой из свиньи, которую по-прежнему как будто бы не замечаю, подарок этого Кантони; она каждый день коротко говорит с ним по телефону, отвечая односложно. По сравнению с кое-какими сумками на витринах та, что он ей подарил, показалась мне исключительно скромной; я злорадно отмечала это, чуть ли не с наслаждением обвиняя его, что он не так уж и богат, как Мирелле кажется, или, того хуже, скуп. Я хотела бы подарить ей сумочку гораздо красивее, чтобы та, другая, разонравилась. Подолгу стояла перед одной из витрин, пытаясь угадать, сколько стоит сумка из красного крокодила; чувствовала себя женщиной, приехавшей из деревни, оглушенной и не сведущей в городской жизни. Наконец я решилась войти в магазин и вскоре вышла, без тени стеснения сказав: «Спасибо, я еще зайду».