– Теперь ты будешь шить вслепую. Я буду направлять твои пальцы. Запомни это ощущение.
Руки Доктора были нежными и точными, он брал её пальцы, прижимал иглу к плотной, омерзительной ткани, учил прокалывать, протягивать нить, завязывать узлы. Катя чувствовала липкую кровь, её запах вызывал тошноту, но она сосредоточилась на движениях. Ведь как учила Тётя: «Плакать – это дорогое удовольствие, которое им не по карману», – чтобы это ни значило, Катя примерно лишь понимала смысл. – Катя, нельзя плакать! Брат же не плачет, и ты не плачь, подумаешь, свинюшка, она же уже не живая… Тётя учила не плакать! Нужно терпеть, но, видимо, не только слезы, а ещё боль, тошноту и разные неприятные чувства. Она ощущала, как игла проходит сквозь плоть, как нить затягивается, стягивая края раны.
– Мы будем сидеть здесь, дитя, – голос Доктора был твёрд, – пока шов меня не удовлетворит. Ты же хочешь починить куклу, верно? Тогда шей.
Катя сглотнула, чувствуя, как страх и отвращение подступают к горлу. – Хочу… – прошептала она. – Вот. А потом… – Доктор сделал паузу, его голос стал чуть громче, чётче. – Тогда ты сможешь и брата починить.
Эти слова ударили Катю, как холодный душ. – Брата. – Лёшу. В её памяти моментально всплыли картины: Лёша, приходящий ночью, весь в синяках, с разбитыми губами, ссадинами на костяшках. Его тихие стоны во сне, когда он думал, что она спит. Его потухшие глаза, которые становились такими только после «уроков». Она видела, как он менялся, как его тело покрывалось шрамами, как его душа становилась жёстче.
Каждый день, когда его уводили, она знала, что он будет возвращаться сломанным, хоть он и пытался это скрыть. Обещал, что всё выдержит, но она видела, как он держался за тетрадь, уходя всё глубже в себя. – Если я научусь шить, я смогу его починить. Я смогу сделать так, чтобы ему больше не было больно!
Внутренний разговор Кати был быстрым, лихорадочным. Страх перед темнотой и запахом крови никуда не делся, но к нему примешалось что-то новое, мощное. Мотивация. Её маленькие пальцы сжались на игле. Это была возможность.
– Я должна! Я должна починить Лёшу.
Игла снова пошла в ход. Катя сидела в темноте, перевязанная повязкой, и шила.
Время потеряло счёт. Запах туши сначала вызывал тошноту, но потом превратился в фон, неотъемлемую часть её новой реальности.
Пальцы, сначала неуклюжие, теперь двигались с удивительной точностью, направляемые не только Доктором, но и жгучим желанием.
Она чувствовала каждую нить, каждый прокол, каждое натяжение кожи, представляя, как залечивает раны брата.
Доктор, стоящий рядом, больше не говорил утешительных слов. Его голос был ровным, когда он поправлял её захват или указывал на неровность шва.
– Аккуратнее, дитя! Если бы это был твой брат, ты бы хотела, чтобы его тело было изуродовано кривыми швами?
Эти слова били сильнее любой пощёчины, заставляя Катю стискивать зубы и сосредотачиваться ещё сильнее. Ночи сливались в однообразную череду шитья вслепую, прикосновений к холодной, липкой плоти, запаха крови и тихих наставлений Доктора. Она училась не только шить, но и терпеть, подавлять отвращение, работать с абсолютной концентрацией. Когда повязка была снята, мир Кати наполнился светом, но он казался иным. Она видела швы на туше – ровные, почти невидимые. Ей было шесть лет, когда Доктор впервые с удовлетворением кивнул, осматривая её работу.
