Её голос дрожал, но она держала себя в руках, не желая разбудить дочь. Марк чувствовал, как каждое её слово вонзается в него. Он пытался что-то сказать, найти оправдание, но слова застревали в горле. Его работа, его призвание, то, во что он верил, обернулось против него.
– Я больше не могу, Марк. Я не хочу жить в твоей жизни.
Он молча развернулся и пошёл собирать вещи. В ту ночь в нём что-то сломалось. Не просто вера в справедливость, а что-то глубже, в самом его стержне. Он ушёл, не обернувшись.
Суд.
Жена добилась того, что до совершеннолетия Настя не сможет с ним видеться. Из-за опасности. Из-за его военного прошлого. И Марк не сопротивлялся. Он понимал: так будет безопаснее. Для неё. Но от этого было не легче.
Теперь каждый день здесь, в угрозыске, он видел столько оттенков серого, что черно-белый мир его юности казался нелепой сказкой. Продажные коллеги, преступники, которых покрывали влиятельные люди, жертвы, которым никто не мог помочь – всё это размывало границы.
Фотография дочери, с трещиной на экране, была немым укором. Она напоминала ему о том, что он теряет. О том, ради чего, по идее, он должен был бороться. Но с каждым днём эта борьба казалась всё бессмысленнее. Он был в системе, которая, казалось, сама себя пожирала. И он, Марк, был её частью.
– На, держи, – раздался резкий голос коллеги. – Ещё одна заява. Может, хоть с этим повезёт.
Марк кивнул, убирая телефон в карман. Трещина на экране холодила палец. Удача. Он уже давно в неё не верил.
Глава 8 Урок анатомии. Подавление новой личности
Кабинет Доктора был странным местом. Не похожий ни на один другой на заводе, он был воплощением его личности – стерильный и до ужаса упорядоченный. Стены, выкрашенные в тусклый, больничный беж, были абсолютно пусты. Ни одной фотографии, ни одного предмета, который мог бы выдать личные пристрастия.
Воздух здесь был на удивление чист, пах дезинфектором.
На единственном массивном металлическом столе, служившем и письменным, и операционным, лежали идеально расставленные инструменты: блестящие скальпели, пинцеты, зажимы – каждый на своём месте, ожидающий своего часа.
В одном из ящиков стола, под стопкой чистых операционных простыней, Доктор хранил свой единственный секрет. Это была старая, выцветшая фотография. На ней были изображены двое взрослых и ребёнок. Но лица были безжалостно порезаны скальпелем, превращая их в безымянные тени. Только фоновый пейзаж – цветущий сад – оставался нетронутым. Доктор редко доставал её, но когда это случалось, он проводил пальцем по изрезанным лицам, и на мгновение в его глазах появлялось нечто, похожее на боль, прежде чем она исчезала, подавленная привычной холодностью.
Каждый вечер, после того как дела на заводе утихали, Доктор садился за свой стол и открывал большой кожаный журнал. Он вёл его с маниакальным удовольствием.
Аккуратным, каллиграфическим почерком он записывал данные: вес, рост, состояние… кого-то. Страницы были испещрены цифрами и пометками, а между ними, вклеенные в маленькие, выцветшие конверты, хранились тонкие пряди волос разных оттенков. Доктор никогда не касался их голыми руками, всегда используя пинцет, чтобы аккуратно прикрепить каждый новый "трофей". Он перелистывал страницы, его губы растягивались в едва заметной, жутковатой улыбке. Это был его личный архив, его коллекция.
Иногда тишину его кабинета нарушал звонок старого кнопочного телефона. Доктор брал трубку. Слушал. Не задавал вопросов. Не переспрашивал.
