– Не все учатся на чужих ошибках. Но хуже, когда сажают невинных людей. Передача была, и случаи носили не единичный характер.
– По дороге слышал, что нередко раздувают по заказу и понять непросто, кто за чем стоит.
– Подкармливали нас всякими шокирующими историями и в те времена. Но жизнь настолько переменилась, что легко найдётся, что с чем сравнить. Показывали, что есть места за границей, куда одни отправляются в тюрьмы добровольно. Видимо, кормят, как положено, и условия содержания сносны.
– Чудиков везде хватает, или одни без крайних мер не могут избавиться от лишних килограммов. Со мной ехал детина один с большим животом, как только понял, откуда я, так у него тоже загорелось. Что, что, пузатые там большая редкость.
Показалась Ирина, поприветствовала его и вновь скрылась за дверью кухни.
– Действительно, следить за собой дома невозможно. Дочь наготовит, и не удержишься от соблазна ужина. Проходи. – Терликов показал ему на тапочки.
– Устаёшь, наверное, – сказал Гадаев и вначале повесил куртку. – Ты всю смену проводил на ногах, чем-то занимался, в то время как другие станочники имели возможность сидя ждать завершение операции.
– Я не на своём месте, и это немного давит. Люди разные, перестроиться большинству даётся сложно. Надоело уже, скорее бы на пенсию.
– Тебе ещё нескоро, и лицом не постарел. Не твои были слова, что до семидесяти нельзя бросать работу, примеры приводил?..
– Плохо кончится, если с утра до вечера лежать дома, а я каким был неусидчивым, таким и остался. Как-то возникло желание побегать на поляне, но с трудом сделал около ста шагов мелкими. Уже стар для этого, но ходить подолгу ещё могу.
Старший товарищ голосом напомнил другому одного из работников цеха, которого звали Кулик, пусть по нраву и образу жизни являлся его противоположностью: был ленивым, выглядел уставшим и во время обеденного перерыва успевал подремать. Однако при каждом удобном случае заводил речь об особенностях разных народностей.
– Кулик жив? Всё повторял, что с его здоровьем не дотянуть до пенсии, что завод отнимает его последние силы.
– Дотянул. Уехал в деревню с концами.
– Гриню вспомнил… Я относился к нему с уважением из-за возраста, южного акцента, казавшегося родным, голоса, а он однажды вылил на меня столько похабщины, что еле устоял. Шпунтик несчастный, ещё толкался и чуть не довёл до греха.
– Мне не понять, что значит по утрам заключать в объятия своего товарища по работе, с которым вечером только простился. У мужиков это не принято, и думай, что хочешь. Крыша у него бывает, что едет. Я не раз делал ему замечание, что, обзывая других, ты, Палыч, на себя и показываешь; черт побери, сам подумай, кем только ты не становишься. – Тут Алексей Павлович нервно махнул рукой и переключился на другого. – Толика-цыгана жаль, мы неделю не могли отходить. По родным не всегда так скорбят.
– Помер, что ли? – уточнял Гадаев, услышав ещё одну нехорошую новость: этот мужчина больше остальных говорил с ним о жизни и какой-то период являлся его напарником в домино в обеденный перерыв.
– По собственной глупости. Дома с женой что-то не поделил и вернулся ночевать в цех. Там ему стало плохо, а рядом никого не оказалось. Пользовался уважением у всего коллектива, что тоже сыграло своё: других бы охранник не пустил обратно.
– Жалко мужика, его я хорошо помню. Ещё двух молодых мастеров, контролершу Симу, да начальника Иваныча. Пожалуй, больше никого. Нет, что я говорю? Грех забыть горластого гиганта, который дважды в день приносил мне по сигарете и говорил, что это помогает ему избавиться от курения; вечно дурачившийся подбрасыванием шлема не по годам бодрый мужичок; табельщица Тоня с тонкой фигурой, и дочь её кем-то была там.
