Он – уже в который раз – потёр ладонями лицо, словно эти настойчивые движения могли отвлечь от душевного зуда. Но раздражённое умонастроение ни на грамм не уменьшилось. Напротив, острая щетина, торчавшая из щёк и подбородка, добавила Чубу неприятное чувство – как если б он вдруг нащупал в нескромной близости от себя отрастающие признаки постороннего человека нездоровой ориентации.
Надо бы побриться.
Впрочем, бриться не хотелось, да и не до того было. Прежде всяких второстепенных процедур следовало разобраться с чумовым бредом, невесть за какие грехи свалившимся ему на шею в женском образе.
– Чего я волнуюсь-то? – сказал он себе. И, нервно швыркнув носом, развил мысль в направлении, близком к желаемому и наиболее вероятному:
– Не надо волноваться. Надо успокоиться и вернуться к памяти, а то как-то сейчас всё безвидно. Я, конечно, на многое способный, но ведь должен и какую-никакую меру понимать.
Чуб не мог поверить в эту деваху с округлой попкой и крепко выдающимся бюстом.
Он не хотел даже предполагать, что может в неё поверить.
Но откуда тогда взялась эта Маша? Отчего она так по свойственному грюкает посудой и переговаривается с матерью, будто в самом деле является членом семьи? Она не должна себя так вести, она вообще не должна здесь находиться! И что такого знакомого почудилось ему во внешних формах девахи? Нет, если он и вправду подцепил эту бациллу женского рода, то где и когда? Вот же какая байда, просто замкнутый круг, чертовня, безлепица!
Чуб сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, как будто собирался нырнуть в глубокую воду. Однако успокоиться не удалось. В груди то начинало теплиться, то холодело. А в уме копошились восклицательные знаки и разное прочее, трудноизъяснимое, но однозначно склонявшееся в протестную сторону. Вместе с тем подлый червь сомнения подгрызал его мозг и высасывал волю к сопротивлению неясным обстоятельствам. Всё позади было неопределённо и впереди то же самое.
Чуб не помнил, чтобы когда-нибудь в жизни ему доводилось попадать в более глупое положение. Ни дать ни взять переплёт.
Самым простым казалось пойти со двора куда-нибудь выпить водки или хотя бы пива, дабы прояснилось в голове и мысли отыскали верное направление к правде. Но денег не было, чтобы отправиться в магазин, а на кукиш ничего не купишь. У бати в заначке наверняка припасён самогон – так ведь и просить смысла нет: он не поделится ни под каким соусом, хоть ты его пластуй на тонкие шматки или пришпандоривай к стене гвоздями. Куркуль, одно слово.
А без вспомогательных средств Чубу с трудом верилось даже в собственную достоверность – как если б он являлся своим несуществующим братом-близнецом, похожим на факт материального мира только внешней оболочкой, а на самом деле противоположным не только самому себе, но и всему, до чего только можно дотянуться воображаемыми руками.
Единственной существительной реальностью для него сейчас являлась вязкая нереальность происходящего. Будто он присутствовал на случайном самодеятельном спектакле, в котором сначала совсем не собирался принимать участие, а предполагал просто поглазеть на ненастоящую жизнь, но вдруг сам не понял, как его схватили за руки и выволокли на сцену для неясных пока – скорее всего издевательских – целей; и теперь оставалось лишь теряться в догадках, представляя себя дурак дураком и ожидая дальнейшего развития событий. Или будто он увлёкся просмотром фильма по видику. Тоже похожее ощущение. Если глядеть на себя издалека, можно даже на короткое время перестать беспокоиться обо всём, как это получается у любого ординарного зрителя, и терпеть до конца предполагаемого фильма, чтобы потом с новой силой обратить внимание на потребности текущего момента. Но для подобного следовало воскресить в уме фильм подостопримечательней. А в памяти, как назло, вообще ничего подходящего не возникало.
