– Ну… – неопределённо склонив голову набок, Чуб почесал живот и ощутил, как от шеи вниз по спине извилисто покатилась одинокая капля пота. – Ты толком-то говори, по делу. Дальше что было, едят тебя мухи, а?
– Да как же, – оживилась собеседница. – Выпивали у тебя долго. И ночевали тут с тобой – она помедлила – вместе… Вот.
– Ну?
– Да что ты заладил: ну да ну! – рассердилась она. – Прямо совсем будто память отшибло. Я ведь рассказываю… Когда твоя… наша мама утром ругаться стала – помнишь? – что нечего, мол, водить к ней в дом разных потаскух, ты разозлился и сказал, что я не потаскуха вовсе, а как раз наоборот, девушка очень даже приличная, и ты, может быть, завтра собираешься на мне жениться, как положено честному человеку.
– Ну? – настойчиво поторопил Чуб Марию; и потрогал её лицо суровыми руками, как бы проверяя подлинность материализовавшегося из неизвестности и представшего перед ним в извращённом ракурсе нежелательного явления. – Укорачивайся ближе к делу!
– А я и укорачиваюсь ближе некуда! – возвысила было голос деваха в ответ на его недоверие, но тотчас осеклась и сузилась взглядом, как загнанная мышь. – Потом мы с тобой снова пили.
– Долго?
– Днём и вечером, и всю ночь… – с обречённой старательностью продолжила она; и принялась теребить полу халата, полунечаянно приподняв её над загорелой ногой сантиметров на десять выше колена. – Да ещё на следующий день после ночи – тоже пили…
– Ну?
– Да ты и уехал тогда же в армию дослуживать. А я тут была всё время, потому что мама… Ну, мама мне сказала, чтобы я оставалась, раз уж такое получилось между нами.
– Выходит, ты все два месяца так тут и жила?
– Ага, – довольно улыбнулась Мария. – Иногда только мы с твоими папой и мамой в гости к моим родителям ходили. А так – всё время здесь. Да ты не бойся, мы хорошо ладим.
Чуб долго смотрел сквозь неё скупым взглядом вышибленного из колеи человека. После чего перевёл взгляд на разрисованную ярко-промышленными арабесками скатерть, и полувменяемый смех подступил к его горлу. Такой, что не оставалось решительно никакой возможности удержать внутри себя эти кашляющие звуки. Которые Чуб выпустил в окружающую атмосферу, ощущая, что у него от смеха задрожали ноги и руки, лоб покрылся испариной, а из глаз покатились невольные слёзы удивления жизнью и собственной кардинальной несуразностью.
Мария молчала с покорным видом нетребовательного животного и лишь уголками губ тоже едва заметно улыбалась – видимо, чтобы обозначить свою солидарность по всем вопросам без разбора. Это добавило Чубу злости. Он перестал смеяться и повторил, утирая ладонью лишнюю влагу со своего лица:
– Хорошо ладите, значит… Гляжу я, всё легко да успокоительно промеж вами: спелась, получается, с моими предками, и все теперь довольные… Кроме меня, да? Все довольные, кроме меня?
В ответ Мария с широко развёрнутым лицом стала говорить какие-то немедленные быстроструйные слова. Несмотря на свою живую скорость, эти слова были одновременно чертовски липкими, и Чуб заопасался, что увязнет в них, как зазевавшаяся муха в разлитой по столу обманчивой луже варенья. Потому он решил резко осадить напористую деваху, для чего сдвинул брови и прикрикнул в меру деликатным голосом:
– Ты давай-ка уцыть, приблуда! Ишь, развела разговорную бодяжину, спасу нет. За идиота меня принимаешь, да? Не получится твоя психическая атака, можешь не надеяться!
