Когда я по шатким дощатым переходам выбрался на самый верх замка, то увидел большую – размах крыльев чуть ли не метр – чайку, которая своими крыльями перечеркивала холмистый берег. Она летела так медленно, что казалось, будто она висит на месте. Глядя на большую, мощную птицу с черной головой, планировавшую над водой, я снова ощутил необязательность человека в этих прекрасных местах. Епископ на цепи и лорд Байрон, носившийся по миру в поисках бури, показались мне плоскими карикатурными изображениями, вроде тех, что я видел в детстве в советских газетах. Там с едкой злобой изображался Дядя Сэм в цилиндре и с козлиной бородкой. Звездно-полосатые штаны обтягивали его тонкие ноги. Еще я помнил карикатуру, изображавшего отвратительно-толстого, с выпученными глазами и со студнеобразными щеками немецкого реваншиста, тянувшего скрюченные пальцы к атомной бомбе. Бомба, кстати, была изображена с большим чувством, с большой любовью: пузатенькая, ладная, черная, с реалистично нарисованным стабилизатором и с большой буквой А на боку.
Что ж, эта теория тоже имеет право на существование, как и любая другая. Да, мы созданы по образу и подобию Божьему, но означает это совсем не то, о чем с таким пафосом и надрывом вот уже тысячу лет спорят богословы и философы. Просто все мы – карикатуры. Все человечество, все наши герои, путешественники, фельдмаршалы, мудрецы, миллионеры и вожди нищих – всего-навсего забавные движущиеся фигурки, которые Он в приступе самоиронии сделал сам для себя. А зачем Он это сделал? О, на этот вопрос у меня нет ответа, и, стоя на старинной крепостной стене и глядя вниз, на присыпанные снегом серые черепичные крыши грубых замковых строений, я мог только догадываться. Я стоял в небе, выше меня уже ничего не было, кроме одинокой чайки, холодная голубизна с кремовыми косыми полосками вытягивалась прямо над моей головой. Вытяни руку вверх, окуни ее в голубизну – и ощути в сжатом кулаке комок нежной, влажной плоти. Может быть, наш Бог еще юн и ему необходимы игрушки? Может быть, он смешлив и любит смотреть на забавных бегающих человечков, которые сажают друг друга на цепь? Я спустился вниз, в конторе замка купил в подарок моим хозяевам две бутылки вина Шильонского замка, красного и белого, и отправился в обратный путь.
Тем вечером мы снова сидели с господином Болдыревым на террасе, укрывшись пледами, и смотрели, как горы по ту сторону озера медленно погружаются во тьму. Вечер в этих местах проходит несколько стадий. Сначала это едва заметная дымка в небесах и легкое помрачение на сияющей глади вод; затем приходит голубизна и накрывает длинную пустынную набережную. Вспыхивают фонари. Голубой густеет, переходит в фиолетовый. А затем быстро нарастает ночь, так, словно Он быстрыми штрихами своей божественной кисти заштриховывает пространство. Но и в наступившей ночи всегда узнаешь присутствие человека. Там, справа, где город, по-прежнему дырявят ночь раскаленные белым неоном головки фонарей, и крутые склоны гор, взбирающихся в небо прямо с обочины улицы, покачиваются в грязно-коричневом, кофейном цвете. Это свет города размягчил, разбавил и размазал ночь. А на той стороне озера, в километре или двух, а может, в пяти – я никогда не знал, сколько в этих местах Женевское озера в ширину – черный доходит до степени абсолюта. В черном воздухе, под черными небесами черными едва различимыми силуэтами угадываются горы, и у самого их подножья светятся несколько жалких человеческих огоньков.
