Создание кооперативных сельскохозяйственных центров, казалось, могло быть решением этой задачи. Столыпин, который сам владел имением в Литве, особенно поощрял высшую сельскохозяйственную школу в Дотнуве, которую наряду с кооперативным центром создал папа.
Но для того чтобы применить тот же принцип во всей России, потребовались бы годы, так как, кроме решения других проблем, нужно было сначала приучить консервативных крестьян к современным способам ведения сельского хозяйства.
Поэтому понятно, что мнение большевиков о Столыпине было как о «реакционере» самого дурного толка: он якобы показал народу дьявольскую приманку собственности и отвлёк отдельного крестьянина от его обязанностей по отношению к общине. Неудивительно, что они его убили.
Во время войны 1914–1918 гг. папа был офицером Генерального штаба. Мы с восторгом услышали однажды, что лётчик, капитан Сикорский доставил его на самолёте от одного командного пункта до другого. Впоследствии Сикорский уехал в Америку. Там, кроме своего увлечения вулканами (осмотрел всё!), он занимался усовершенствованием геликоптеров, о которых он думал тогда, что они являются единственной формой воздухоплавания и что это может принести человечеству лишь хорошее.
Между Февральской и Октябрьской революциями 1917 года папа участвовал ещё, как член Думы, в Поместном соборе, который выбрал патриарха Тихона главой Православной церкви. В то же время он превратил Красный Крест в Совет, так что чиновники низших рангов могли быть включены в управление. Он верил, что существование этих двух полюсов нравственного развития – Красного Креста и Церкви – однажды спасут Россию. Он никогда не жаловался на утрату своих земель, на которые он смотрел лишь как на поле деятельности. «Вещи» не интересовали его; одного или двух красивых предметов поблизости было достаточно, чтобы получать от них эстетическую радость.
Но вот он должен был содержать свою семью! Доходы от литовских имений, которые принадлежали ему ещё два года, растаяли от инфляции немецкой марки, и хотя литовское правительство, несмотря на закон о конфискации имущества, вернуло ему маленький пивоваренный завод, хлопоты, связанные с этим делом, привели финансы к нулю. Осталось лишь разочарование.
Но, по крайней мере, живя в Ковно, природа литовской деревни давала ему чувство, что он снова в России. Он никогда не смог привыкнуть жить на чужбине и страдал от стесненности среди гор и заборов, глубоко тоскуя по бесконечной степи.
Русские часто чувствуют, что душа их расцветает в широких просторах, и без них стеснены – как будто бы они приближают их к небу.
Когда папа был дома, он бесцельно ходил взад и вперед по комнате, как загнанный зверь. Мы ничего не могли сделать, чтобы помочь ему пережить потерю Родины. Мы были важны для него постольку, поскольку представляли часть будущего России, хотя и тогда он любил нас как будто издали. А когда и России для него больше не стало, мы, казалось, тоже потеряли для него интерес.
Для женщин же утрата созданного мужчинами правопорядка и правительства не означала личной трагедии. Мама горевала не о различных институтах власти, а о людях, вещах, о стране и прежде всего о Петербурге. Он значил для нее больше, чем просто город, он составлял часть вещества, из которого была соткана её жизнь. Папа говорил всегда, что сердце России – Москва; но Петербург казался всем петербуржцам символом цивилизованной России, их собственным творением, их подарком стране.
