– И будет все «светло и нежно»? – уточнила Женя. – То есть еще нежнее и светлее?
Тобольчина тут же кивнула.
– Ну, у всех же бывают косяки. Не права, признаю. А дальше – все про хозяйство, карьеру. Только про то, какие вы у нас молодцы!
– У себя, – тихо, но твердо поправила Вероника. – Мы у себя молодцы.
Тобольчина кивнула.
– Ну разумеется! Это так, фигура речи.
– Пойдемте, умоляю вас. А то мне такое устроят! При нынешнем кризисе… Просто удавка!
Она так запечалилась, что, казалось, того и гляди заплачет.
– Ага, пожалел волк кобылу! Так мы и поверили – в искреннее раскаяние…
– Ну, девочки! Честное слово! – продолжала канючить Тобольчина. – У нас же такие рейтинги! А еще – в выходной, перед праздниками!
– Лично мне, – твердо сказала Женя, – вот это совсем не надо. Мои тиражи позволяют мне избегать подобных историй. Веронике, я думаю, тоже. Уж ей-то тем более. Серьезный ученый! А вам, Александра? Мне кажется, тоже не нужно. Вас и без этого знают и любят!
– Ну, – нараспев возразила Тобольчина, – поверьте, никому это не повредит. Веронике Юрьевне – точно! Скоро выборы в городскую думу, а она, насколько я знаю, собирается баллотироваться. Разве не так, Вероника?
– Так, – кивнула та, – но для меня не все способы хороши. Вы мне поверьте.
Тобольчина ей не ответила и посмотрела на Ольшанскую.
– А про актрис и говорить не стоит. Верно, Сашенька? Вам-то пиар – просто как воздух. Чем больше, тем лучше. Я говорю правильно?
Ольшанская равнодушно пожала плечами.
– Народной любви мне хватает. Во! – и она провела ладонью по горлу. – А уж денег тем более!
Но спорить как-то раздумала.
– А вы, дорогая Евгения? Ведь хлеб писателя это тиражи? Я правильно понимаю?
– Верно, – усмехнулась Женя, – только… Хлеб бывает разный по вкусу. И по запаху тоже. Не слышали?
– Да у всех он несладкий! – закивала Тобольчина. – Думаете, у меня он душистей?
– Счас пожалеем! – кивнула Ольшанская. – Вот счас пожалеем и прямо заплачем!
– Ладно, – вдруг сказала Стрекалова, – раз обещали… Будет наука. Трем… дурам. Простите. Надо идти! Только с вами, Марина, надо держать ухо востро. Что мы и сделаем.
Все с удивлением уставились на Веронику.
Тобольчина обрадовалась и закивала.
– Спасибо, Вероничка Юрьевна! Вы прямо умница! Вот что значит – ученый. Холодный ум, холодное сердце, – тут она с осуждением глянула на Женю с Ольшанской, – не то что у нас, у людей творческих. Одни эмоции и никакой логики. Все вырежем, девочки. Честное слово!
– Вероника, – жестко сказала Стрекалова, – я – Вероника. А не Вероничка! Вы меня поняли?
Тобольчина нервно сглотнула и кивнула.
Ольшанская и Женя удивленно переглянулись.
Тут на пороге возникла кудрявая и, увидев компашку, бросилась к ним.
– Марина Викторовна, ну вы даете! Полежаев в истерике, а Лукьянов – тот вообще в обмороке. Через сорок минут надо освобождать студию, а вы тут. Кофеек попиваете!
– На место! – гаркнула Тобольчина. – Идем, не кипеши!
Она резко направилась к выходу, и за ней неохотно выбрались из удобных кресел так называемые героини. Потерянные, поникшие, расстроенные и потухшие.
Гримерши подпудривали «героиням» носы и поправляли прически.
Тобольчина подтянулась, выпрямила спину и, очаровательно улыбнувшись, громко сказала в пустоту:
– Мы готовы!
А дальше пошло все так благостно, «светло и нежно», как, собственно, и обещала Тобольчина. Выражение ее лица было таким, словно ей только что, вот прямо минут десять назад, подарили норковую шубу или новую иномарку. Улыбка, светящиеся от счастья глаза, чуть томная, ласковая речь. Не стерва, которую все наблюдали полчаса назад, а милая, сочувствующая и все понимающая подруга.
