Казалось, что прошло долгих полчаса, пока Бренн тупо, не моргая, смотрел, как в луже темного эля со скрипом притирались друг к другу осколки. Когда он, наконец, моргнул, – на полу стояла целехонькая кружка. Моргнул еще раз, и все вокруг пришло в движение – ворвался в окно шум ливня, поплыли вверх кольца дыма из трубки Ойхе, весело заплясал огонь в очаге, из-за двери послышались озабоченные голоса служанок и привычная брань папаши Мартена.
Он не верил глазам. Присев, осторожно дотронулся до кружки… Ни единой трещинки или скола. Дрожащими руками Бренн поставил ее на стол. Его замутило.
– Вот-вот, рушить-то куда легче, чем творить… – проворчала старуха, – оно завсегда так бывает…
– Афи, – спросил Бренн, не сводя глаз с кружки, – неужто это то, что я думаю?
Ойхе тяжело поднялась, подошла к нему, и зашептала, ударив клюкой в потрескавшиеся плитки пола. – Думай о таком лишь про себя. Никому не скажи! Не скажи, не похваляйся, ни опекуну своему, ни внуку моему. Таись. Дабы беды не случилось. Научайся держать ее, – шипела бабка, – правда, тут я тебе, милок, не помощница.
Бренн пожал плечами, не глядя на старушку. Яджу, вожделенная искра Жизнедателя созрела внутри него! Теперь он всего добьется. Мечты сбудутся. Все задуманное свершится. Сердце колотилось. Казалось, он может взлететь – тело переполняло ощущение невиданной мощи.
– К чему мне таиться, афи? Если Жизнедатель пробудил во мне яджу, то теперь я могу стать димедом. Как и ты когда-то…
– Не бывать тебе димедом, – наклонилась к нему бабка, вглядываясь прямо в зрачки.
Бренн возмущенно уставился на нее, но Ойхе снова ударила клюкой в пол, не давая ему раскрыть рта: – Димедом дозволяют стать тем, кто владеет лишь жалкой крупицей силы. Кустарям, вроде меня, кои умеют врачевать нехитрые хвори, понимать язык живности, народ фокусами потешать, глаза отводя, да порой глядеть в будущее, правда недалече – на пару лет вглубь, не боле. Ну, еще стряпать превкусно… – бабка хмыкнула, – вот и все, пожалуй…
– И что!
– Такие, как я, – безвредные твари. У тебя ж яджу клокочет внутри, как раскаленная кровь гор. Не каждый жрец сумеет обуздать такое и пользовать, как надобно. А уж неученый мальчишка-простолюдин, так и подавно… Иль хочешь, чтоб тебя в Узилище заточили, как гнилого урода, а то и живьем сварили в кипящем масле?
Бренну стало холодно в жаркой кухне. – Но какого храфна? За что, афи? – он не понимал.
– За то, что искра в тебе шибко могучая, грозная… Сам что-ль не видишь – чуть было внучку мою не погубил, окаянный! – закрыв глаза, бабка подняла коричневые ладони к небу, потом со вздохом уселась в свое скрипучее кресло. И лишь сейчас Бренна бросило в пот от осознания, что могло случиться непоправимое, если бы яджу, усиленная его злостью, ударила не в глиняную кружку, а в беззащитную спину Мелены.
– Вот потому, ежели ты где оступишься, навредишь кому, сотворишь опасное… – Старушка махнула рукой – вроде и так все понятно… – А коли кто-то, узнав о твоей яджу, позавидует, да и донесет Непорочным… как мыслишь, что тогда с тобой станется? – спросила она в лоб.
Бренн пытался возразить, что все димеды опасаются доноса завистников, но ведь Дознаватели Непорочных сумеют разобраться, где истина, а где злобная клевета. Ведь так… Но Ойхе долбила и долбила его своими доводами, не пытаясь смягчить или приукрасить правду.
– Окромя этого, – продолжала бабка, – яджу такой силы у неученого отрока из простолюдинов, – лакомый кусок для жрецов. Коли они случайно прознают, живо посадят тебя на цепь и сделают «овцой». И день за днем, год за годом будут выдаивать из тебя силу по капле. Выжмут досуха да выкинут, как шелуху от семечек. И летам к тридцати сделаешься ты полоумным стариком, пускающим слюни и ссущим в порты.
