– Ты, Вовка, стремись к людям поближе, не позорь мои седые волосы… Первым делом ступи в кансомол. «Кансомо-о-льцы, дружные ребя-я-та!..» – поднимала пьяным голосом, но, как бродягу в подворотне, её тут же забивал кашель. – Им счас… все пути-дороги открыты… Потом женися, выбери себе каку-нить… активиску, а то так и будешь болтаться, как коровий шевляк в проруби… Уж она тебя обуздат, чтоб не ерепенился. Уважаю таких! Как пойдут языком чесать, дак слушать сладко… Потом сам в партию ступи… Хотя куды тебе в партию, пролетарий сраный…
Мотал на узкий юношеский ус Палыч, а как схоронил старуху, так решительно поменял выработанный покойной жизненный курс. В то время и страна становилась на новые рельсы, перевёл Хрущёв историческую стрелку. Пять лет отслужил Палыч в Монголии, а сразу после армии схлестнулся с инженеркой из города, избу родную заколотил. Пожил по уставу с первых дней, да головой пошевелил… Закатился в Ворот-Онгой, распоясался:
Выйду в поле, сяду … —
Далеко меня видать!
И чихвостили его тридцать раз на тридцати коллективных собраниях, и бивали по пьянке рогатые мужики… Наконец, попросили из колхоза. Подался сокол на гипсовый рудник, поспевая наперёд злой бумаги, которую Алексашка выслал директору карьера.
Директор не поворотил морду набок, посадил на бульдозер в цех погрузки. Подались в руки рублишки, благо вкалывать был горазд. А где деньги, там и… Не успел дух перевести после разгульной воротангойской жизни, как пять раз женился да десять развёлся. Уже и волос полез из башки, яйцом проклюнулась на макушке лысинка. Сорокалетие справлять не стал, ибо всё меньше тянуло на выпивку, чернота мыслей обсела душу, как стая ворон столовскую помойку. Вот и окружающие вроде бы со смешком стали называть его Палычем, а сопля малолетняя всё чаще кликала «дядькой». Прогнал Палыч от себя последнюю шушеру, выбросил пустые бутылки, вымыл ноги и лёг спать. Но червячок завёлся, точил ходы-норки для болезненных думок.
Как-то зашёл в пивнушку (завезли свежее пиво), за одним из столиков хищно выхватил взором незнакомую привлекательную женщину. Молочно-белая пена лопалась в её отставленной кружке тысячами пузырьков. Кепчонку набок:
– Спиваемся в рабочее время? А то давайте встретимся вечерком в свинарнике – я буду с газетой «Правда» в руках…
Но подняла незнакомка лицо, выхлестанное, как моросным осенним дождём, горевым горем, – и словно ведро бутылочного стекла ссыпали ему за шиворот.
– Я два дня тому сына отдала в землю… – Сказано было просто, как старому знакомому. – Семнадцати не было. Водитель тронул машину – Алёшка вылетел из кузова. Убился о бортик… Судиться подзуживают, да я не хочу нисколько. Нужно! Парня не воротишь всё одно, а я отродясь даже в свидетелях не была… А ты мне такие слова…
Бочком, комкая кепку, уходил Палыч из пивной, сломленный в своей холостяцкой бесшабашной крепи, после которой нет возврата к прежнему – только вперёд, к светлому будущему.
На годовщине со дня гибели сына Августины Павловны объявился, прежде разузнав про житьё-бытьё наборщицы из районки. Оказалось – дважды земляки, оба из-под блокадного Ленинграда, только Августина из Харагиничей – четыре версты ходу от него… Хохмили в курилке мужики:
– Куда тебя, Колымеич, потянуло! Ну давай устремись к этой величине, вместе будете передовицу складывать!
Шёл как на казнь: кто же знает, как встретит его Августина, когда в пивной виделись да пару раз на улице. Правда, с памятного дня Августина, улыбаясь кратко, здоровалась первой, но ведь не станешь принимать это на свой счёт…
