– Где тапочки?!
Старуха, через «ой!» помалу возвращаясь в себя, извлекла из-под лавки завёрнутую в газету обувку, которую на днях купила Колымееву взамен стоптанной. Но старик не глядя сунул ноги в обнову и, заправив по привычке брюки в носки, пошёл в кухню. Пока не было ясно, по какой причине он вдруг свалился, о худом же старуха не хотела думать.
На кухне Колымеев выудил из-за пазухи бутылку и твёрдо, как точку в затянувшейся истории, стукнул посредине стола.
– Сдурел?! – наконец понесла словом старуха, и руки её, прижатые к груди, застыли всплёснутыми. – Одной ногой там уж, а всё бутылочки на уме!
Старик ещё порылся в кармане и сунул старухе плитку шоколада, ощутив на мгновение томительный запах дегтярного мыла, которым Августина мыла голову.
Ещё больше удивилась Августина Павловна, вертя в руках подаренную сласть и с грехом разбирая буковки на золотистой бумаге.
– Пенсию, что ли, получили, Владимир Павлович? И когда Зинка-почтальонша успела?! – Старуха невинно пожала плечами. – Ишо в больнице, наверно? А чё? И в больнице выдают – на системы-медикаменты надо тормошить из стариков? Будь здоров какое предприимчивое государство! Даром помереть не дадут…
Уперевшись в колени костистыми, туго обтянутыми сухой кожей руками, старик задумался, пугая отрешённостью своего лица. Всю дальнейшую судьбу старухи, неотделимую от жизни и судьбы Колымеева, дни и ночи неустанных, одной ей ведомых раздумий, слёз и переживаний должно было окрылить или окоротить плюгавенькое, меньше мухи, словцо.
– Всё… – в глубокой тоске обронил старик; старуха ладошкой перехватила побежавшие в ужасе губы. – Всё хотел спросить: Чебун приходил?
Сплюнув в сердцах, старуха выдохнула из лёгких набранный в тяжёлом предчувствии воздух:
– А ты как думал?! В ту же ночь пришёл!
Колымеев постучал ногтем по столу:
– Вот так и оставляй молодух без присмотра…
Он поднялся, ладонью погнал к затылку белоснежные стружки на голове. И Августина Павловна робко подвинулась ему навстречу, уронив набрякшие жилами маленькие кулачки.
– Здравствуй, Гутя!
Стоя на фоне крестовины окна, они неловко обнялись и по-птичьи клюнули друг друга в бледные губы.
7
К сорока годам жизнь Колымеева накренилась: ни родины, ни флага.
Отец под Ленинградом лёг, а Палыч с матерью скочевали в Сибирь, куда давно звала-тянула тётка Агафья, отцовская сестренница. Приехали – два фанерных чемоданчика. Тётка работала в колхозе учётчицей, на скотный двор спровадила золовку. Села мать под коровье брюхо, а Палыча к заду коровьему приставили – ворочай лопатой изумрудно-жёлтые лепёхи… Под матрасом у матери лежало пять рублей. Он углядел это дело и не сдержался, умыкнул бумажку. С деньгами пришёл на базар, купил куриное яйцо, за Ворот-Онгоем разжёг костёрчик, сварил яйцо в железной банке и слопал… Умерла тётка Агафья, изнасилованная беглыми людьми, и на место учётчицы взяли Марию Колымееву. Не то чтобы сытнее зажили, но кусок хлеба и молоко не переводились. Тут Палыч прикончил четыре класса и двинул в город с колхозной справкой, а вернулся трактористом с хрустящей корочкой. Кое-какая копейчонка завелась в кармане, где раньше хлебной крошки не наскрести. В срок спровадили мать на пенсию, пригласили вечерком в сельсовет. Дойщицам за выслугу вручил Алексашка-председатель ленинские часы, а Марии – газетный свёрток. Дома сковырнули бумагу – рейтузы шерстяные. Хотела бежать, отчихвостить Алексашку при районном начальстве, да убоялась за сына. А там как пропасть навалилась, скрутило Марию в бараний рог. И жиром собачьим отпаивал Палыч, и таблетки приобрёл – специально в район смотался… Банка воды стояла на табуретке рядом с кроватью. Стала попивать, прятала фанфурики в снег, в поленницу. А он и так ничего: намучилась мать, хлебнула горького с горкой. И всё пока была жива, мало-мало придерживала его от ошибок:
