Надо делать посильное дело, вмешиваться в жизнь, сталкиваться с людьми, чтобы болеть их болезнями, страдать их страданиями и делить их радости…»
Глеб, конечно, не мог знать об этом письме. Но он проницательно разглядел в Вере Николаевне суть ее натуры, ее настойчивое стремление к постоянному самосовершенствованию, ее твердость в достижении идеала, который, в ее понимании, был весьма далек от осуществления, ее потребность в деле для других полагаться только на самого себя. Глеб Иванович видел в ней тип человека будущего, превратившего, по его выражению, эгоистическое сердце в сердце всескорбящее. Не будет преувеличением сказать, что он преклонялся перед Фигнер. И говорил о ней всегда восторженно, доходя чуть ли не до религиозного экстаза.
Я думаю, что отсутствие Успенского на сходках народовольцев едва ли было случайностью. Друзья оберегали его от всевозможных опасностей и не посвящали в свою тайную деятельность. Михайловский как-то признался мне, что Глеб Иванович по своей правдивости и детскому простодушию не вынесет тайны, проговорится и погибнет. Глеб это понимал, но сердцем не принимал скрытности своих друзей и близких и буквально страдал от нее. Все вокруг него, говорил он, делают большое дело, все так или иначе страдают или отстрадали за него. Один он только «сочувствует». И это «сочувствие» унижало его в собственных глазах, лишало всякого уважения к себе, иногда доводило до отчаяния. Поэтому он завидовал Вере Фигнер, перед которой ни у кого не было тайн. Но сама она была олицетворением большой тайны и гармонии самопожертвования, к которой Глеб не мог прикоснуться и чувствовал постоянный «разлад».
В марте 1927 года в Москве, в Академии художественных наук проходило собрание, посвященное двадцатипятилетию со дня смерти Успенского. Несмотря на нездоровье я был на нем. В президиуме сидела Вера Николаевна. Вся в светлом, со светлым, необыкновенной красоты лицом, с тихим, но ясным голосом. Она показалась мне воплощением той именно гармонии, которую так мучительно хотел обрести Глеб Успенский.
Она говорила недолго, но очень емко. С Глебом Ивановичем, по её признанию, она была знакома мало, но знала его хорошо. Она опровергла слухи, что Успенский был на ее суде. Но по окончании судебного заседания, когда ее, приговоренную к смертной казни, уводили из зала, ей в руку сунули записку. «Как я Вам завидую, – было написано в ней. – Глеб Успенский».
– Кому же он завидовал? – тихо спросила Вера Николаевна. – Человеку, осужденному на повешение, человеку, который, в лучшем случае, мог надеяться на пожизненное заключение. Вероятно, уж очень настрадался Глеб Иванович от своего внутреннего разлада, от дисгармонии, мучившей его и вокруг него, и в нем самом…
Не привираю: меня прошиб озноб…
Я думаю, он и свою Бяшечку ревновал к ее окружению, у которого от нее не было тайн и которой полностью доверяла Вера Николаевна Фигнер. В ней, в Александре Васильевне, Глеб мог видеть ту же надежность, ту же целеустремленность, которых не хватало ему самому…
