– Он широкий и твёрдый. Как раз то, что нужно для моей спины, – объяснила она свой выбор.
И когда я по утрам заваривал на веранде кофе, мы обычно вели с Шан, а именно так звали нашу гостью, литературные беседы. Она просыпалась раньше меня. И выходя на веранду, я видел, что занавеска, отделяющая рундук, уже откинута и Шан, умытая и причёсанная, сидит за столом с книжкой Льва Николаевича Толстого.
Кажется, это были «Севастопольские рассказы».
Шан вообще считала, и это было её твёрдое убеждение, что в России существовало и доныне существует только два писателя – Лев Толстой и Фёдор Достоевский. Все другие – просто лишние. Ведь всё, что требовалось сказать о жизни, да и о смерти тоже (вспомните «Смерть Ивана Ильича» Толстого), эти двое уже сказали. А большего ничего для познания мира и себя в нём человеку и не надо.
Может быть, поэтому, отгостив на Байкале неделю (наши общие друзья только привезли Шан к нам, вернувшись в тот же день в Иркутск и пообещав встретить её у причала парома на той стороне, когда она будет уезжать), она перед самым отъездом деликатно, но всё же с плохо скрываемой брезгливостью попросила меня подарить ей какую-нибудь мою книгу.
– Возможно, я что-то смогу перевести. – Словно извиняясь за свою брезгливую гримасу, скрыть которую ей не удалось, примирительно сказала она. – Но не обещаю быстро и наверное, – поспешно добавила Шан, поймав мой ироничный взгляд.
Я подарил ей: «В то лето…» (Подзаголовок книги был «Повествования прошлого века», речь в книге шла о веке двадцатом.) И уверен, что книга эта, скорее всего, даже не доехала до Швейцарии. А если и доехала, то стоит или лежит где-нибудь на полке в кухне, между банками с какой-нибудь диковинной снедью. И не потому, что книга плоха, а потому что это Максимов, а не Толстой или Достоевский.
Хотя книга не просто неплоха, она получилась, на мой взгляд, даже очень хорошей. Может быть, поэтому её тираж в тысячу экземпляров в наше-то нечитающее время разошёлся за три месяца! И в ней есть несколько очень достойных, дорогих мне рассказов. Да и повесть «Мы никогда уже не будем молодыми» – тоже хороша.
Впрочем, я на свой счёт особых иллюзий не питаю. И, возможно, именно поэтому в один из вечеров, когда мы ужинали с Шан на веранде вдвоём, запивая еду (яичницу, поджаренную с сосисками) красным вином, перелитым мной из тетрапака в графин, на её вопрос «Являюсь ли я известным в России писателем?» я искренне, с долей горькой иронии, впрочем (ибо люди почти перестали, увы, читать книги), ответил, что: «Я широко известен в узких кругах своих единичных читателей».
Шан наморщила лоб, поскольку даже для неё, прекрасно владеющей русским языком, этот каламбур был, пожалуй, всё же, сложноват. И чтобы объяснить ей сказанное, мне пришлось продолжить:
– Мир, как известно, мал, а Россия велика. Поэтому при нынешних небольших тиражах книг и очень немногочисленных читателях о всероссийской известности речи быть не может почти ни у кого из пишущей не в Москве и Питербурге братии. Именно поэтому я более-мене известен здесь у нас, в Сибири. И, судя по всему, совершенно неизвестен за её пределами.
Но, по-видимому, и это объяснение было для неё не совсем простым. Особенно: «Мир мал – Россия велика», потому что она выслушала меня как-то отстранённо, не улыбаясь, сдвинув брови к переносице. И я не уверен, что она до конца поняла меня.
