Живу. Зову. Помню - страница 6

душой прорваться в ноосферу,

соединив и мысль и веру.

Распахнуто окно -

не надышусь.

Душа-

отдушина для ноосферы.

Я верую

и не стыжусь,

пусть даже верую в химеры.

Грустят о прожитом глаза коровьи,

его – не отжевать, не отдышать.

Все застраховано:

имущество, здоровье

и даже жизнь.

Но только не душа.

Четыре строки -

это песня в четыре руки.

Начало – за мной,

остальное – оставлю другим.

Мы от Зевса и Геры

ведем родословную нить.

Дорогие химеры

тоже надо хранить.

Это очень непросто -

нести голову

выше собственного роста,

голому

наряднее выглядеть,

чем в рубашке со смокингом,

трезвому

быть веселее, чем с допингом,

резвому коню быть рядом,

выгладить траву взглядом,

солнцу нашептывать стихи,

стихии сделать друзьями.

А вы попробуйте сами.

Бегут по полям автострады,

растут вместо трав этажи,

но в сердце не светится радость.

Умом дохожу: это жизнь,

но все же,

но все же,

но все же

нельзя все полезностью мерить,

есть что-то иное, дороже,

во что невозможно не верить.

Голубее голубой голубы

воздуха восторженная высь.

Ты по-детски гениально глупым

сам себе в весенний час явись.

Счастье вскричало: «Эй, эй!

Ты выходи поскорей,

я мимо дома пройду,

буду у всех на виду.

Если сумеешь узнать,

если сумеешь догнать,

буду всегда я с тобой,

стану твоею судьбой».

Выбежал из дому я,

вот ведь простак: каково?

Нету вокруг никого,

нет, окромя… воробья.

Мы чтим святых,

но подражаем сильным,

тем, кто догматы старые поправ,

не падал ниц Христу в проулке пыльном,

а в спор вступив, оказывался прав,

зовя людей не к вечному смиренью,

а к проявленью собственного я,

любя себя, любя свои творенья,

все тяготы и радость бытия.

Ко мне в раскрытое окошко

влетел шустряка-воробей.

Ну, что же, здравствуй. Не робей.

Давай поговорим немножко.

Что, любопытство привело

тебя в домашнюю обитель,

иль потянуло на тепло,

а может, кто тебя обидел?

Не скажешь ты. Я тоже, друг,

не все сказать тебе сумею.

Но броситься к тебе на шею

мне захотелось что-то вдруг,

прижаться к маленькой груди,

где бьется сердце ретивое.

Теплей от мысли, что нас двое.

Не улетай же. Погоди.

Луна всю ночь читала мне стихи,

слезинки на ресницах звезд дрожали.

Сомлев, сторожевые петухи

гортанным криком даль не раздражали.

Но не проникшись благостью ночной

я канул в сон усталый и тревожный:

а ну как небо взъярится войной

движением руки неосторожной.

И звездный лазер мне вопьется в плоть

своим мильоноградусным кинжалом,

и вздумает нейтроном прополоть

живое, чтоб земля как труп лежала.

Нет, мы не петухи.

Нам не до сна.

Чтоб мир не уподобился калеке,

чтоб никогда не прервалась весна,

я стану утром кукарекать.

Господи!

Ты мне снишься ночами,

я тебя не прошу ни о чем,

упиваюсь твоими речами,

днем насытившись кумачом.

Говори, говори, говори же,

проникай в меня словом-лучом,

но не лозунговым мудрокнижием,

от которого не горячо.

Проникай в меня жгучей молитвой,

чтоб в расплаве слились я и ты

дай мне новые силы для битвы

с серым змием пустой маяты.

Белая коралловая прихоть

по ветвям деревьев расползлась.

Медленно, таинственно и тихо

надо всем приобретая власть.

Старый месяц смотрит сиротливо,

как на беломраморном снегу

нежным перламутровым отливом

вспыхивают звезды на бегу.

Я бреду по звездам и кораллам,