с красотою душу породня.
Не хочу, чтоб сказка отгорала
с наступленьем трудового дня.
Как другому – не знаю,
а себе не прощу пораженья,
выпив горькую чашу до дна, я
возьму этот камень,
что значится воздухом,
и брошу его в свое отражение.
Пусть осколки звенят
колокольными звонами,
их малиновый пламень
не ведает отдыха. Про мое «возвращение»
не-друзья прозвонят
меж собой телефонами,
отпоют, отхихикают:
был, мол, смел,
да не смог.
Смог московских мокрот
в рот набился -
не сумел
вынести,
не сумел выгрести -
о воздух разбился.
А ходики тикают,
о себе мня
и других маня -
без меня.
Что-то хищное в нас – человеках
Что-то хищное в нас – человеках,
не траву мы, а мясо едим.
И в бинокли двадцатого века
мы себя в себе не разглядим.
В нас кипучая жажда – стремиться …,
а куда – разгадать я не смог.
Наша жизнь талой струйкой дымится,
уплотняя над будущим смог.
На белый снег ложатся памяти штрихи,
на белый лист
ложатся белые стихи.
Из земли растет
белый хлеб,
из земли вырастает
черная мысль.
Мое тело
словно янтарный склеп
на одной из половин
коромысл.
На другой -
пролетевшее тысячелетие верст
скопище стылых звезд.
Солнце проплыло
с востока на запад,
путь повторяя древнейших племен,
несших и крови и пряностей запах,
не оставляя в скрижалях имен.
Все Мы – оттуда, с восточных окраин,
с гор Гималайских, с индийских
равнин,
хоть утверждают и поп и раввин:
наш прародитель – не Авель, а Каин.
Родина ж наша – монгольские степи,
жизнь мы вкусили – в пещерах Саян.
Это потом уже Гришка Отрепьев
смуту затеял в семействе славян.
День завершается.
Солнце – к закату.
Ждем как награду,
ждем как расплату
мы азиатски коварную ночь.
Громоздятся стихи
словно новые микрорайоны,
так похожи на отзвук
давно уже сказанных слов.
Уезжаешь и вновь возвращаешься
к тем же перронам. Так куда и зачем
меня все это время несло.
Повторимость.
Она иногда пострашнее коррозии,
разъедая живые и чуткие стенки души
И стихи уступают дорогу
размеренной прозе,
и без пользы крошатся
цветные карандаши.
На стеллажах расставлены тома
На стеллажах расставлены тома
еще мной не написанных стихов,
где ясность слов еще укутана в туман
чужих достоинств и своих грехов.
Еще в себя я впитываю зной
чужих страстей и эхо прошлых лет,
еще на трассе жизни скоростной
я повторяю их – ушедших след.
Но… собственную скорость я набрал,
и собственная вяжется стезя.
И голос мой прорезался: пора,
и замолчать уже нельзя.
Нельзя.
Я никогда не верил богу
и даже в самый тяжкий день
не звал, ей-богу, на подмогу
его спасительную тень.
Не верю в рождество Христово
и в яростной молитвы плач,
и жаркой проповеди слово
не скроет нас от неудач.
Но через все мое неверье
летит с душою в унисон,
роняя золотые перья,
колоколов цветастый звон.
Я стал торжественен и чуток,
всему дурному стал чужой
и верую в большое чудо,
что русской значится душой.
Волна волнуется,
свиданья с ветром ищет,
который только что ее боготворил,
но насладившись улетел ветрище,
не зная ни руля и ни ветрил.
Куда податься – высказать обиду,
а боль и горечь давят на висок.
Усталая потрепанного виду
волна вползает тихо на песок.
Надежный берег словно дом родимый,
легка его отцовская рука.
Но… страсть и в тихой заводи хранима
до нового призыва ветерка.
Дух поэзии так редок,
лес поэзии так густ.
Для иных поэтов – кредо:
посадить свой личный куст.
Я стихи писать не бросил, мне они – по трудодням.
