Дальше идет целая вереница французских авторов. Для начала – это была книга о Тисту, мальчике с зелеными пальцами, которую написал Морис Дрюон. Тисту прикасался к любому оружию на Земле, и оно зацветало, обрастало побегами, и стрелять из него было невозможно. Это происходило с ружьями, с пушками, с пистолетами – вот такая история пацифизма в мире, который к этому не готов…
А еще мама переводила тогда пьесу «Пчелка» Анатоля Франса, и там была принцесса, с которой что-то происходило, а что происходило, честно говоря, я не очень помню. Помню, что я пробовал ее как-то мысленно полюбить, и почему-то этого не случилось… Я был влюблен всегда в настоящих девочек, и лет до двенадцати так и было. Правда, была все же одна воображаемая девочка, которая мне однажды приснилась…
Чуть позже в театре юного зрителя, который называли, разумеется, ТЮЗ, (вот название, которое я не всегда почему-то любил расшифровывать), я увидел спектакль «Ундина», по забытой теперь пьесе Жироду. По сцене двигалась и говорила напевно фразы такая странная девочка, и вот это было уже поближе к реальности, несмотря на всю сказочную фантастику этой истории.
Такие девочки уже встречались мне в классе, мне казалось, что они должны целыми вереницами учиться в какой-нибудь студии, но не обязательно театральной, а где-нибудь в особом кружке при Эрмитаже, и красиво рисовать. Да, Ундина была такой странной девушкой-не-до-конца-женщиной. Таких же странных женщин-актрис видел я в театре, в котором рос. Они так же томно ходили по коридорам и так же томно заходили в гримерную, и выходили на сцену тоже всегда томно.
Я не знал, как мне воспринимать все вышеупомянутые французские истории, кроме одной их важной составляющей, которую могу определить сейчас, а тогда лишь чувствовал, я имею в виду большую эфемерность. Все они были прозрачны и похожи на нестойкий туман по сравнению с теми историями, которые я обычно читал и любил. Но мне казалось уже тогда, что эта эфемерность принадлежит к давно ушедшей цивилизации манерной и утонченной культуры, и я был прав.
Ведь эта цивилизация окончательно канула в Лету вместе со Второй мировой войной, она ушла под воду в тот момент, когда Советский Союз прорезали бесконечные лагеря, когда начались пятилетки и строительство «светлого будущего», а потом Вторая мировая война и Освенцим с Бухенвальдом.
Поля войны и концлагеря окончательно смели эти мотыльковые произведения из памяти людской… и вот что удивительно: сейчас мрачные и пронзительные произведения, написанные нищими аутсайдерами и изгоями, рано убитыми или застреленными в упор или же прошедшими всю войну и лагеря авторами – все эти произведения в прозе и стихах, похожие на крик из горящего дома и на пантомиму на краю братской могилы между лопатой и лагерным набатом, – читать интересней, чем всевозможные эфемерные истории, кроме, пожалуй, «Сирано де Бержерака», которого я, впрочем, тогда еще не читал… И не спасает тот факт, что «Тисту» и «Ундина» – произведения послевоенные или написанные в разгар Второй мировой; просто почти сразу, после войны, уже в Европе и России открывали пророков Кафку, Бруно Шульца, испанскую поэзию, тогда же взошла звезда Ионеско, тогда же написал свои лучшие грустно-пронзительные пьесы-фейерверки Сэмюэл Беккет, тогда же были всемирно открыты Цветаева, Булгаков, Мандельштам, а потом Хармс с обэриутами и Шаламов с Платоновым.
