– Что сказать о чаше? (Подержав, ставит чашу на столик.) Ком земли, вдавленный посередине и краями поднятый в воздух… Или так: прозрачный шар, снизу обмакнутый в глину, – большой пузырь, вобравший воздух и зелень. Вода на дне, качаясь, колеблет его лучами… И это сравнение не лучшее. Но призовем на помощь воображение… Как подумаешь, трудно говорить в среде народа. Я слышу гул вокруг себя. Вижу множество лиц, все с незакрытыми ртами. Пестрое покрывало, стеганное нитями коротких речей – приветствий и шуток, пустых пререканий и быстрых сделок. Дерево, шумящее кроной. Можно молчать, пока не сгустится воздух и по листьям не побежит ропот недовольства. Но вот пора – гулко падает первая капля. Сейчас я уподоблю эту чашу тебе, учитель. Между тобой и ею нет ничего общего, но я построю цепь рассуждений, и она свяжет вас. Я видел твою речь – ибо твою речь можно видеть. Говоря ко всем, ты внимателен к каждому. С высоты своих уст в уста каждого шлешь невещественную золотую спицу, она же прободает ему язык и имеет на своей средине пронзенную глиняную лепешку, подобную круглому сирийскому щиту. Все вместе щиты образуют чашу. Разверстая к небу, она хранит содержимое от помыслов кругом сидящих. Как же иначе? Ведь дай волю, тот непременно скажет: ты говоришь одно, но уклоняешься к иному; другой: знаешь ли сам, о чем говоришь? Третий: об этом нам говорили раньше. Итак, оратор – чаша, кипящая светом, льющимся через край. Теперь я поищу второй довод… Но осторожно, учитель, ты ненароком сдвинул ее к самому краю столика… Второе сравнение противоречит первому, но ты стоишь в сердцевине обоих, и каждое держится тобой. Чтобы беречь содержимое, чаша сходствует с крепостью, но чтобы вмещать его, стенки должны быть тонки. Хороший гончар истончает их сколько возможно. В его руках чаша хочет исчезнуть, и лишь желая этого, она – чаша. Так же и ты, учитель, когда ведешь речь, весь облик твой блекнет, складки на лбу и щеках резче обозначаются, губы делаются бескровны и тонки и летают совсем беззвучно, – мы же слышим твою речь как бы отовсюду, – и сам ты будто вот-вот воскуришься, оставив по себе темный и синий воздух, пронизанный молниями сравнений: всего со всем и каждого с каждым. И не диво: ведь нас научают только потеря, только уход и смерть.
– Вот как? Чему же они нас научают?
– Ничему в особенности, но мудрости самой по себе. Смерть – наука. Лишь через поры отсутствия любовь и премудрость входят в мир. Теперь я назову третью причину вашего сходства… Что ты делаешь? Ах! вдребезги! (Опустившись на пол, перебирает осколки.) Собрать ее труднее, чем уподобить чему бы то ни было.
– Невмоготу мне было бы повсюду таскать ее за собою на цепях, что ты для нас выковал…
– Да, учитель, теперь ты от нее свободен.
– А будь у одного из нас терпенье, у другого досуг, и у обоих – охота, мы, чего доброго, обесплотили бы своими речами весь мир.
Учитель грамматики, Алексей.
– Смотри: солнечный луч горит уже на четвертой плите от двери и сейчас взойдет на перила. Ты заставил меня ждать.
– Моя вина. Друзья увлекли меня слушать пенье арфистки Заины. Если, говорят, не услышишь пенье Заины, не пойдет тебе впрок твоя наука. Отчего же не пойдет впрок? – спрашиваю. Говорю тебе, – Юний отвечает, – наука еще должна пойти впрок. А без того – какая же это наука? Бессмысленный вздор, вот и все. И сбили меня с пути.
