Жизнь графа Дмитрия Милютина - страница 89

Слухи о бездарном управлении осажденного Севастополя и полном безразличии к его судьбе, письма царских сыновей, побывавших в Севастополе, заставили Николая Первого пересмотреть назначение князя Меншикова и поставить на его место князя Горчакова, командовавшего Дунайской армией.

Все эти дни Николай Первый ходил мрачный, неразговорчивый.

– Каждую ночь император по целым часам ходит взад и вперед один по Дворцовой набережной, – как-то с болью сказал Долгоруков. Милютин только молча согласился с ним, он не так часто бывал с императором, но о многом догадывался, так много перебывало у него флигель-адъютантов, приезжавших из Севастополя и рассказывавших об обстановке в Севастополе.

Милютин заметил, как все мрачнее и мрачнее выглядел Николай Первый, ушел оптимизм и из общих светских собраний, все чаще оставался он в одиночестве и думал о трагическом сломе своей империи, часто видели его высокую фигуру, медленно двигавшуюся по набережной в трагическом одиночестве. Он бывал то в Петергофе, то в Гатчине, то вновь возвращался в Зимний дворец, но настроение его все ухудшалось, все боялись к нему подходить, не ожидая ничего хорошего.

Наконец он, больной, дал указание цесаревичу подписать приказ об увольнении князя Меншикова, который был явно раздражен полученным известием, резко критикуя своих помощников:

– Кто были помощниками мне? Назовите мне хоть одного генерала… Вот генерал Петр Дмитриевич Горчаков, брат князя Михаила Дмитриевича Горчакова, командующего Дунайской армией, ведь это же чистая бездарность, это ж старая суета в кардинальской шапке… Или всегда пьяный Кирьяков… А Жабокритский со своей двусмысленной преданностью к России… А бестолковый Моллер… Остальные, мало-мальски к чему-либо пригодные, все помешаны на интриге! Полагаю, что, будучи далек от солдата, я не сумел заставить полюбить себя, но разве и в этом не помогли мне мои помощники? – иронически отзывался Меньшиков о прошедшем.

Он обвинял своих помощников в бездарности и неумении командовать большими сражениями, а сам, даже набрасывая какую-либо диспозицию, полностью уходил от сражения, только путая настоящих командиров своими бестолковыми приказами.

«Черствый, раздражительный, знавший и свою непопулярность, и обожание, которым был окружен в матросской и солдатской среде Нахимов, завистливый и насмешливый Меншиков все-таки должен был в первые месяцы осады считаться с очевидностью: с тем, что после смерти Корнилова Севастополь держится на – не говорить об упорстве и героизме, проявляемых подавляющим большинством защитников – матросов, солдат и рабочих, – на Тотлебене, Нахимове и Истомине», – писал Е. Тарле.

По-прежнему обороной Севастополя занимались Нахимов и Тотлебен, Милютин помнил об этом, адмирал Иван Истомин трагически погиб от разрыва бомбы над головой.

Милютин знал и о том, что, готовясь принять известное решение о Меншикове, Николай Первый получил письмо от Михаила Петровича Погодина: «Восстань, русский царь! – так необычно писал Погодин, ничего подобного за свое тридцатилетнее правление Россией царь не получал. – Верный народ твой тебя призывает! Терпение его истощается! Он не привык к такому унижению, бесчестью, сраму! Ему стыдно своих предков, ему стыдно своей истории… Ложь тлетворную отгони далече от своего престола и призови суровую, грубую истину. От безбожной лести отврати твое ухо и выслушай горькую правду… Мы думали, что Луи Бонапарт не может и двадцати тысяч войска выслать из Франции, а он выслал сто, приготовляет еще сто, а слух прошел уже о полумиллионе. Мы не воображали, чтобы в Крым могло когда-нибудь попасть иностранное войско, которое всегда-де, можем закидать шапками, потому оставили сухопутную сторону Севастополя без внимания, а там явилось сто тысяч, которых мы не можем выжить из лагерей, укрепленных ими в короткое время до неприступности. Мы не могли представить себе высадки без величайших затруднений, а их семьдесят тысяч сошло на берег, как один человек через лужу по дощечке переходит. Кто мог прежде поверить, чтоб легче было подвозить запасы в Крым из Лондона, чем нам из-под боку, или чтоб можно было строить в Париже казармы для Балаклавского лагеря?.. Иноплеменники тебя обманывают! Какое им дело до нашей чести?.. Ведь они не знают нашего языка, с которым соединена наша жизнь, наша слава, наша радость… Так могут ли они, без веры, без языка, без истории, судить о русских делах, как бы они ни были умны, честны, благородны и лично преданы тебе или твоему жалованью?» (Т. 4. С. 285).