Жизнь, которая словно навечно. Часть 2 - страница 4

Когда машина остановилась у порога дома, Рафаэль понял: молчать больше нельзя. Впервые в жизни стараясь подобрать слова, чтобы не ранить чужие чувства, Голдман тихо сказал:

– Катерина, случилось страшное.

Рудковски обрадовалась: наконец выпал шанс поиграть в перебранку метафор!

– Не нашли, за что уколоть? – девушка засияла от удовольствия, и блеск отмытой машины не мог перекрыть лучей этой улыбки.

Впрочем, стоило Голдману повернуться к Рудковски лицом – выражение ее омрачилось. Мужчина выглядел так печально и смотрел с такой болью в глазах, что Катерина невольно вжалась в сиденье.

– Твоя мама, она…

Девушка округлила глаза, и Рафаэлю стало невыносимо жаль и ее, и себя. Голдман вскинул на плечи ношу посланца и в кои-то веки крушил чью-то жизнь непреднамеренно. Эта мысль заставляла черную душу его извиваться.

Наконец, утирая нос собственной слабости, мужчина сжал кулаки и сказал:

– Мне очень жаль, но твоя мать умерла. Завтра утром мы выезжаем на похороны.

Едва прозвучало последнее слово – Голдман вырвал ключи из замка зажигания, звучно шлепнул по ручнику и вышел из автомобиля. Пройдя пару шагов, Рафаэль сунул руки в карман и стал, как школьник, раскачиваться на стопе.

Рудковски никогда не видела Голдмана столь растерянным. Не увидела и теперь – глаза застелило слезами. Кое-как она доползла до комнаты, заперлась на ключ и не выходила ни на зов Грэйс, ни на просьбы мужчины обсудить время выезда. В конце концов, Рафаэль вежливо попросил девушку не опаздывать, пожелал доброй ночи и ударил себя по лицу, осознав неуместность сказанного.

Катерина не отозвалась. Голова была спрятана между подушками. Рудковски беззвучно рыдала, не ведая, где она и какой сейчас век.

Утром двинулись в путь. Голдман с Агатой сидели сзади, и мужчина то и дело сжимал хрупкую руку невесты в крепкой своей. Катерина ехала на переднем сиденье, не меняя ни позы, ни выражения лица. В отражении зеркала Рафаэль замечал ее искривленные горестью губы, нахмуренный от скорби лоб и намокшие щеки. От осознания того, что Рудковски боролась со всем одна, мужчине делалось больно. Притом он мало что мог поделать.

По пути останавливались лишь однажды – для заправки. Никто не просил о перекусах – все насытились новостями.

Уже через пятнадцать часов достигли места. Впрочем, Катерина отказывалась в это верить. Дом, обтянутый серостью, не был ее приютом. Ее – тот, который девушка сохранила в памяти: с семейными перепалками, шутками друг на другом и въедливым запахом маминой стряпни.

Джозеф встретил путников у порога. Он помог шоферу с сумками и, окинув Голдмана изучающим взглядом, подошел к дочери. Катерина припала к его груди, а когда наступило время пройти в дом, отпрянула и оставила вместо себя на потертой рубашке отца мокрое пятно.

Шофер отнес багаж в гостиную, и мистер Рудковски рассказал, где кому разместиться. Никто ни словом, ни жестом не выдавал напряжения в отношениях. О былых размолвках не шло и речи, словно тысячи ссор и два злосчастных десятилетия стерли резинкой. Кроме того, отчего-то всем думалось: если молчать о проблемах, включая причину приезда, трагедия перестает быть реальной.

– Вы, наверное, голодны, – ради приличия спросил Джозеф. – Там на плите макароны по-флотски.

Блюдо являлось единственным кулинарным шедевром, который умел стряпать мистер Рудковски. Когда Элеонора подолгу отсутствовала – к примеру, лежала в больнице с Меланией – или раз в десять лет подхватывала простуду, Джозеф, как настоящий вожак, обеспечивал девочек пропитанием. Всегда одним, но при этом не менее вкусном, чем в первый раз.