Я так и не дослушал ее, прикрыл за собою дверь. Скверно я чувствовал себя, не понимал, что делал, и объяснение этого у меня не было.
Задорнов встретил меня с ухмылкой.
– Ну как?
– Никак,– говорю ему, нервно, закуривая
– Понять я тебя могу. Это у тебя на лице нарисовано. Что? Неудобно? Семья там, а тут… извини…
–Задорнов, прошу. А то рана от возмущения откроется. Не дергай ты меня сейчас. Ты даже представить себе не можешь, как мне плохо.
–Ошибаешься, Василий. Представить могу. Я уже не тот участковый, который всех хочет сделать счастливыми. Знаешь. Я теперь другой. – И ударив кулаком по баранке руля, выкрикнул. – Душа у меня не успокоится, пока за Михайловича не отомщу!
– Ты в уме?
– Я – то в уме. А ты? Так и оставишь в покое свои раны?
– Честно… Я не знаю. Я просто не знаю, с кем мне воевать, и кого мстить. Они без имени и родства. Как я их найду?
– Ты после ранения, Василий, другой.
– Конечно, Миш. Чуть почку не вырезали, ты еще мне за это упрекаешь.
– Система,– шипит он, – уродливая у нас.
– Какая система, Задорнов! – кричу я уже на него.
– Конечно,– язвительно вторит мне он. – Это ж уму непостижимо. Страну этакую взяли и поделили между собою.
– Задорнов! – кричу я уже. – Страна у нас такая громадная,– я раздвигаю руки по сторонам. – Эту систему, Задорнов, породили еще коммунисты: разделяй и властвуй. В одних местах – рай. К примеру, – зашипел я от возмущения. – Москва, на мази, а на окраинах, так себе. А страна у нас одна. Что не так?!
– Интересно. – Задорнов даже повеселел от моих слов. – Ты все сказал?
–Все.
– Русак, ты, Василий. От мозга до костей. Не зря, недобитый.
– Задорнов!
– Ты мудак, Василий. Ладно. Ты лучше скажи: какое ты решение принял на счет Насти сына? Так и будешь жить?
– И что ты сможешь в данный момент мне посоветовать? К стыду, сказать, я не знаю, а и правда, что будет с Настей и сыном. Не знаю. Так что отстань.
– Что ты взъярился. Я у тебя сейчас никакого ответа не жду. Как сам решишь, так и будет. Поехали, ловелас деревенский.
*
Обратно, Задорнов меня довез до самого моего родительского дома, высадил, а сам по делам снова отправился по деревне. У него в подчинении три деревни. Это он, как я понял, обязан был объехать, почти с каждым жителем поздороваться, разузнать о житье, – как он мне рассказывал. Такая работа может и интересная, но как я понял, очень уж и нервная. Но и понимал, не каждый может такую работу нести достойно на своих плечах. И, видимо, ему такая работа нравился. После университета, он ведь мог остаться в том же городе, но не захотел, выбрал деревню. Но судя, как он переживает за смерть своего друга, Михайловича, да и прощения успел, говорил, написать о переводе его в мой город, я понял, это всерьез у него. И я, на сто процентов был уверен, что это будет страшным судным днем для тех, кто убил Михайловича. Его невозможно было отговорить. Суды он уже не верит. Поэтому я не знаю, как мне себя повести, чтобы новых насилий не было. Знаю, мои слова ему, просто покажутся пустыми, а если буду настаивать, чтобы он успокоился; просто получу от него грозный окрик:
«Не лез! Теперь моя очередь…»
Да и с Настей у меня не все ладно. Я не смогу, да и не хочу бросать свою семью. Как ей это сказать? Скоро, как уж год, как жена с дочерью в Магадане, у матери. Звал ее приехать, но кричит только в трубку:
«Не хочу! Не хочу, чтобы и мою дочь они убили!»
