приглушённое покашливание Петра и скрип кровати
повернула голову и, отметив пристальным взглядом, что больной постоялец очнулся, подошла к нему и,
склонившись, заглянула в глаза. Белые распущеннее,
роскошные волосы хозяйки легли на плечи и грудь Петра, а
губы коснулись лба.
– Да ты, красавец, видать, пришёл в себя и дышишь ровно, а я уж грешным делом думала, что богу душу отдашь, а мне
только хлопот доставишь.
Провела мягкой, тёплой ладонью по мокрому лбу.
Принесла холодное мокрое полотенце, утёрла им лицо и положила на лоб.
– Что скажешь, молодец? … Хорошо ли тебе?
– Спасибо, хозяйка, – прохрипел Пётр.
– Ну, вот и голос подал -значит жить хочешь. Над чугунком горячим картофельным духом подышишь и молочка с мёдом примешь, глядишь и на ноги встанешь. В берлоге лесной простуду нашёл, а шерстью медвежьей не оброс. Я тебя отогрею, только мне не противься. Я травами лечить обучена и болезни твои изгоню, а ты пока не двигайся и силы береги. Тебе не только тело, но и душу лечит надобно. Как окрепнешь в баньке из тебя злой дух выгоню.
Вечером, укладываясь спать, Вилма прилегла рядом на широкой кровати, на тёплую перину что постелила, в ночной рубашке. Положила свою руку на грудь Петра. Всю ночь периодически щупала его лоб, теребила курчавые
спутанные волосы и гладила грудь и живот. Временами тяжело вздыхала, думая о чём-то своём – тайном.
На следующий день хозяйка жарко истопила баню и осторожно подсадила обнажённого Петра на полок. Понемногу поддавала пару плеская на раскалённые камни
тёмный отвар из трав с медоносных лугов. По давно не мытому телу потекли тёмные ручейки. Тепло входило в тело, которое освобождалось от тяжести и делалось невесомым и послушным. Вилма вышла в предбанник вошла с заваренным в кипятке веником и вошла в баню обнажённой. Пётр смутился и пытался отвести взор от плотного сдобного тела и тугой груди не знавшей
прикосновения губ младенца.
– Что нос воротишь, или я неприятная… А, может, ты ещё баб голых не щупал.
Пётр закашлялся и перевёл взгляд на нежданную банщицу.
Ладное, розовое тело её дышало здоровьем и похотью. У
Петра закружилась голова в которую ударила кровь и потемнело в глазах. Отметив, что Пётр ослаб, Вилма уложила его на полок и, сначала мягко, а потом сё сильнее,
стала мягкими движениями веником выбивать хворь из его груди и спины. Пётр, лёжа на спине, видел её
раскрасневшееся лицо с масляно блестевшими глазами и колышащиеся перед его глазами груди с красными
разбухшими сосками и чувствовал как тело становилось лёгким, а мысли путаными и тяжёлыми. Вилма продолжала колдовать над его телом, сдирая мягкой липовой мочалкой
остатки неустроенной лесной жизни, мяла мышцы и гладила кожу. Её руки, грудь и живот касались тела Пётра.
Кровь приливала к голове и пробуждала в теле угасшие и
дремавшие силы.
– Ты, у меня ещё полетаешь, голубок, – усмехнулась
Вилма глядя призывно прямо в глаза Петру. Закончив
хлопотать над крепким, мускулистым телом, ножницами
подровняла его бородку и усы, отошла в сторону и оценивающе посмотрела на свою работу.
– Так-то, лучше, хоть в кавалеры записывай лесного бродягу! Рана твоя заживилась.
Отёрла тело жёстким льняным полотенцем, обрядила в
отглаженное и постиранное мужнино бельё, выбросив
Петровы исподники. Тот не сопротивлялся и покорно исполнял всё как малый ребёнок. В хорошо протопленном доме уложила на мягкую, взбитую перину застеленную белоснежной простынью, и укрыла толстым, стёганым, зимним одеялом, напоив настоем из трав несущих запахи лета. Согревшись и пропотев Пётр провалился, как в тёмный бездонный колодец, в забытьё. Радужные круги перед глазами сначала преобразились в звёздное небо чёрого бархата, а затем тёмное сознание родило сладостный сон, в котором ласковые руки матери гладили его лицо и перебирали мягкие, кучерявые, шёлковые волосы. А может, это был и не сон.
