– Науку, чтобы сделать из меня идиота? Бельт!
– Это и вправду перебор, – Бельт вклинился между камом и Орином. Маска близко, волоски внутри шевелятся, медленно, едва заметно, но будто тянутся к нему. И шрам заныл. – Эта штука… неправильная.
– Орин не в состоянии запомнить и десятой части необходимых сведений, – Ирджин заговорил жестко. – Он старается, но этого мало. Легко ли за несколько месяцев изучить чужую жизнь? Стать другим человеком и человеком очень непростым? Если он не справится, то рискует и вправду остаться здесь. В качестве моего пациента.
– Да я его…
– Стоять! – рявкнул Бельт. – Ирджин, это действительно единственный способ?
Руки тянуло к маске. Взять, но не надеть, а уронить на пол. Потом наступить, с наслаждением вслушиваясь в хруст стекла, перекатиться с пятки на носок, выдавливая желтые и синие осколки из блестящей основы.
Маска была страшна. После нее люди – пусть безумцы, но все-таки люди – становились иными. Некоторые засыпали, и сон их был столь глубок, что выглядел почти смертью. Лезвие по запястью, уголек, скворчащий на коже, кусок льда на горле – и ни движения век, ни ускорения дыхания, ничего, пока не забряцают бубенцы. А они молчали порой долго, продлевая забытье на часы и дни. Тогда Ирджин, сам позабыв про сон, дежурил у кресла, следил, писал или рисовал что-то в толстой тетради. Впрочем, спали не все. Другие оставались в сознании, но вдруг начинали повторять то, что читал им Ирджин: стихи ли, велеречивые ли трактаты, из которых ладно если два-три слова понять можно. Но блажни не понимали, они просто рассказывали, удивляясь собственному внезапному знанию. Были и третьи, которые вдруг вспоминали себя, прежних, ненадолго – стоило раздаться звону, и память уходила – но все же.
– Пусть многоуважаемый Орин уберет нож, – проворчал кам. – Ни к чему здесь оружие. Пусть подумает над тем, что если бы я действительно хотел сделать то, в чем он меня обвиняет, я поступил бы много проще. Два грана сонного зелья, пробуждение здесь, путы и совершенно новая, послушная нам личность. Заманчиво? Боюсь, что даже слишком. И будь хоть один шанс добиться стойкого эффекта… – он сделал выразительную паузу, глядя поверх плеча Бельта. Орин забурчал. – Но шанса нет. Точнее, шансы не те, чтобы рисковать.
Бельт почему-то вспомнил байгу и серый речной лед. Он укрывает бездонный омут, трещит под копытами… Но маячат впереди красные победные флажки.
А Ирджин бубнил, размахивая руками:
– Достойными мужами доказано, что в каждом существе нашего мира имеется некая субстанция, которая обладает сродством к эману. Логично, что с помощью эмана на эту субстанцию можно повлиять. Чем, собственно говоря, мы и занимаемся. И нет, я не могу воздействовать на личность, изменяя её. Разве у нас вышло внушить Хрызне не жрать дерьмо?
Орин хмыкнул.
– А Махалька? Всего-то и нужно обуздать ненасытность её чресел, одну-единственную больную грань личности, но увы. Не следует бояться: и возжелай я сделать вас иным, я бы не смог.
А если бы смог – вряд ли бы сказал. И прав он, не стали бы возиться ни посажный Урлак, ни хан-кам Кырым с Орином и Бельтом, будь у них иной способ. Значит, не было. Во всяком случае, пока.
– Поймите, воздействие на память – это единственный сколь-нибудь стойкий и позитивный результат моих изысканий. И по правде говоря, я бы сам не отказался посидеть в этом кресле. Порой, знаете ли, столько всего запомнить хотелось бы, а не выходит.
