Они проходят в зал с искристой висюльчатой люстрой, с ласковым коричневым паласом на весь
пол, кажется, с самодельной, но уж как-то очень изящно и хитроумно сработанной стенкой под
красное дерево, с пышными креслами и диваном. Провалившись в одно из кресел, Роман пытается
75
прийти в себя, передохнуть напряжение. Ему дают время, чтобы освоиться. Но как тут избавишься
от ощущения нереальности происходящего? Ведь ничего иного, кроме привычной общаги, на
сегодня уже не предполагалось. И вдруг вместо всей этой, казалось бы, неминуемой обыденности
– чудо! Да ведь будь все эти люди совсем незнакомы, то и это было бы уже чудом. Но тут-то чудо в
квадрате! Он сейчас в доме той гордой девочки, первой своей любви, о которой даже и мечтать не
догадывался! Вот где, оказывается, она живёт. И это так просто… Хоть и чудо.
Но что делать дальше? Наверное, если он не откроется, то они его не узнают. А если откроется,
то, очевидно, тут же превратится для них в того пацана с велосипедом, на которого Голубика
смотрела сверху вниз. Пожалуй, уж лучше держаться закрытым сколько получится, а там –
поглядим.
Почему-то окончательно, уже самим своим обликом, успокаивает его Иван Степанович. Он
приземистый, ниже дочери и жены, с круглым носом, с толстыми губами, с глубокой вертикальной
бороздой над верхней губой. Его большая лысина почему-то не даёт лбу впечатления высоты: лоб
низкий, с напряженными морщинами, словно говорящий о каком-то упругом концентрированном
уме. Теперь, когда он сидит на диване, Роман видит его пальцы – жёсткие, словно небрежно
гранёные, несоразмерно длинные для невысокого человека. Наверняка он из рабочих. На заводе
обычно ценят таких начальников, начинавших с низов, которые если чего-то и требуют, то требуют
по-умному, со знанием дела.
В комнате на паласе играет мальчик примерно двух лет. Пристроившись к креслу Голубики, он с
робостью смотрит на гостя.
– А вот и Серёнька, мой сын, – говорит Ирэн, подхватывая его на колени, – помнишь, я
рассказывала?
Роман видит взгляд его больших синих глаз, замечает внимательный голубой взгляд Ивана
Степановича. А из кухни на эту реплику выглядывает и напряжённо смотрит Тамара Максимовна.
Кажется, его реакция на «Серёньку» интересует всех.
– Да, конечно, конечно, помню, – подыгрывает Роман, стараясь держаться как можно
уверенней.
Нагнувшись к мальчишке, Роман как взрослому жмёт ему ручку, отчего тот смущённо краснеет.
Успокоенная Тамара Максимовна делает движение, чтобы вернуться на кухню, но, не выдержав
внезапной растроганности, выходит в комнату.
– А ведь я-то ещё не представилась, – говорит она, – меня зовут Тамарой Максимовной.
Роману остаётся только улыбнуться. «А я знаю», – так и хочется ответить ему, но, сдержавшись,
он, кивнув ей, выходит, знакомится вторично. Видя теперь её вблизи, он не без интереса пытается
рассмотреть цвет и её глаз. Её глаза тоже синие. В этой семье синеглазые все. Роман пытается
вспомнить свои глаза и вдруг обнаруживает, что не помнит их цвета. Он, кажется, никогда и не
задумывался об этом.
Тамара Максимовна уходит на кухню, беседа снова не клеится, так что говорить приходится на
классическую тему о погоде, о том, как холодно и грязно сейчас на улицах зимнего города. Наконец
Тамара Максимовна вносит на подносе чашки с чаем, домашние шаньги и малиновое варенье с
целыми ягодками. Роман надеется, что вдруг в честь знакомства будет предложена бутылочка
