вдруг находит, что ничего сложного в этом танце нет, чувствует, что он может даже и лучше. И уже
не может утерпеть. Выходит чуть подвыпивший, разгорячённый, оказавшись, блондинчатый и
голубоглазый, на голову выше своих лихих черноглазых соперников, и показывает «как надо», не
уступая, а даже значительно опережая их в скорости и чёткости. В одном же месте делает и вовсе
невероятное – сдваивает ритм так, что за один такт успевает сделать два одинаковых движения. И
это сходу, с первого раза. Уж если что есть, так того не отнимешь. Танцуя, он вроде бы ничего и не
придумывает. Напротив, перестаёт думать и полностью отпускает, отдаёт себя музыке. Примерно
так же поступал он в спарринге при рукопашной схватке, отдавая себя своему внутреннему зверю,
как называл этот внутренний выплеск прапорщик Махонин. Не зря же и теперь, выходя в круг,
Роман старается найти самого быстрого, самого умелого танцора и «сделать» его. И его «Тающий
Кот» всегда выходит победителем.
После первой же лезгинки Романа восторженные кавказцы в качестве подарка посылают на его
столик бутылку водки. А потом, в каждый очередной его визит в «Пыльные сети», все завсегдатаи с
первыми же звуками любой быстрой мелодии начинают выжидательно поглядывать в его сторону.
Но ему-то интересны, конечно, не завсегдатаи. Даже самая красивая из женщин после его
быстрого танца уже не может отказать и в медленном…
Лёжа как-то на койке в общежитии и читая книгу модного писателя-деревенщика, который не
рассуждает даже, а художественно ноет о разлагающихся нравственных нормах, Роман вдруг
спохватывается про себя: а где же он-то свои нормы оставил? Он что, уже не деревенский? Ведь,
судя по рассуждениям этого писателя, он просто деградирует, потому что не вправе хотеть женщин
в такой степени, в какой он всё-таки почему-то хочет их. Но как можно не желать женщин, если они
есть? Причём как раз для того, чтобы их желали. Вот ведь в чём заковыка-то! А что же, сам-то этот
писатель никогда никого не хотел? Он что же, ненормальный какой? Больной, что ли? Или у него от
природы заужены эти физиологические потребности? Ну, тогда ему, конечно, легко учить и
монашеские проповеди петь. А при чём тут его кивки на народную нравственность? Народ всегда
был максимально раскован в тех общественных, политических и прочих рамках, которые имел. И
всегда станет ещё раскованней, если рамки будут шире. Народ, как умная вода, всегда займёт все
возможные границы того нравственного сосуда, в который он влит.
Ущербность своего образа жизни Роман хорошо осознаёт и без каких-либо кивков на высокую
нравственность народа, и без всякого писательского нравоучительства. Ведь, в сущности-то,
увлечение женщинами – это самый простой способ обращать свою жизнь в забвение, сливать её в
песок. Жизнь вообще обладает какой-то феерическо-развлекательной агрессией. Отдайся весь без
остатка ярким впечатлениям и наслаждениям, и от твоей личной жизни не останется ничего. Она
вся растворится в этом сладком сиропе. Очевидно же, что настоящее удовольствие и
удовлетворение жизнью состоит не в развлечениях, не в лёгких поверхностных приключениях, а в
духовной наполненности души.
В воскресенье не надо тащиться на работу. Можно поспать чуть подольше, а потом сходить в
магазин за продуктами. У прилавка небольшая очередь, позволяющая неспешно ворочать
мыслями. Состояние всё ещё какое-то полусонное: «поднять подняли, а разбудить не разбудили».
