нашёл другой краски. Да, собственно, что там было расписывать – коснулся глаз синей кисточкой,
и вся роспись. Или это была какая-то другая краска, более подходящая для глаз, только,
оказавшись на фарфоре, она стала сионей. Но в жизни таких глаз не бывает. Они такие просто не
возможны.
И вот в один совсем обычный летний день, Ромка приходит к Макаровым и вдруг находит эту
статуэтку совсем живой, одетой в сарафанчик с ромашками и запросто сидящей на веранде. На
неё падает полуденный свет из окна, и Ромка вытаращенными от изумления глазами видит
совершенно белую, фарфоровую кожу чудесной странной девочки. Листая книжку, его статуэтка
как ни в чём не бывало пьёт из белой кружки молоко, такое же белое, как она сама, на её верхней
губке ободок молочной пенки, но эта пенка почти не заметна. У этого нездешнего создания
светленькие реснички, светлые бровки, льняные волосы. Но пока она ещё не смотрит на него,
увлечённая книжкой. А вот и взглянула! И перед плеснувшим синим-пресиним взглядом своей
воплощённой богини Ромка замирает, как замороженный, как онемевший и как чёрт знает ещё
какой! Он не в силах ни двинуться, ни слово сказать, чтобы хоть как-то поздороваться со всеми, кто
есть на веранде. В какое-то одно-единственное, как вздох, мгновение незнакомка становится для
Ромки всей, пока ещё маленькой, его жизнью. Обычного в незнакомке нет ничего – в ней
удивительно всё! Даже имя. Уж так случилось, что в селе почему-то нет ни одной девочки с именем
Ирина. А её именно так и зовут. Мама же её – Тамара Максимовна – называет свою девочку не
Ирина, а Ирэн, что уж и вовсе невероятно. Но это, если она говорит строго. А если ласково, то за
её синие глаза называет дочку Голубикой. Когда Ромка впервые слышит это другое, более
настоящее имя, он теряет не только дар речи, но и дар мысли, и дар чувства, и все возможные
дары, которые только возможны. Сколько раз он видел, как люди, принося подарки в их дом,
благодарили маму за хорошую, правильную ворожбу, но никогда до конца не верил в такие чудеса.
Не верил, наверное, потому, что там были чужие события и совпадения. Но как не поверить
теперь? Только тут-то его ласковая мама, кажется, не просто нагадала, а даже каким-то образом
сделала, слепила, что ли, эту Голубику (если уж она так ему поглянулась) и направила навстречу.
Голубика, их с Серёгой сверстница, удивляет и тем, как танцует на танцплощадке в колхозном
парке. Вообще-то такие маленькие там ещё не танцуют, побаиваются, а ей, смелой, на это
наплевать. Местные, даже те, кто постарше, выйдя на освещённый пятачок рассохшейся
деревянной площадки, лишь неловко топчутся, а она именно танцует, двигаясь как-то ловко и
62
грациозно. А ещё у неё забавный голосок – она не выговаривает букву «р», но у неё это выходит
очень мило и волнующе. Роман, ещё не знакомый с состоянием влюбленности, не понимает
происходящего с ним. Что его удивляет в себе, так это какая-то тяжеловатая, ласковая ноша,
растворяющая всё, что находится в груди за рёбрами. Его уже ничто не интересует. Говорить не
хочется ни с кем и ни о чём. Внутреннее тепло важнее всяких слов, разговоров, дел. Ромке просто
всё равно, видит кто его эту внезапную странность или нет. Скрыть её всё равно не получается. Он
не в силах быть другим, он может оставаться лишь таким, каким делает его эта душевная
растворяющая мята. У Макаровых он ошивается целыми днями, словно приписанный к их дому.
