бодром морозце. Неловко только от натянутого молчания Элины, словно не принимающей его
увёртки.
– Видишь ли, в чём тут дело, – как-то почти самопроизвольно произносит Роман, решив
объяснить проблему хотя бы как-то приблизительно, – тебе, как женщине, наверное, не понять… Я
ведь просто захлебываюсь во всём этом… Да если бы они были ещё более или менее, а тут. .
– Что «тут»?
– Да несколько дней назад попал к одной такой, что до сих пор тошнит. .
– Даже так? – ещё более удивлённо, со специальной усмешкой, замечает Элина.
Зря она, конечно, подначивает, но сегодня и впрямь хочется лишь одного – взять и вывалить
кому-то всё, что есть, если уж это заготовлено. Так что, чуть помявшись ещё, походив вокруг да
около, Роман всё-таки начинает рассказывать. Сначала – о последней Зойке с её тараканником,
затем – о других наиболее впечатляющих по душевной грязи приключениях. Ну, а потом: дальше-
больше. Никогда ещё ни перед кем, тем более перед женщиной, Роман не исповедовался и даже
не знает толком, в каком свете подавать своё откровение. Некоторые приключения невольно
волнуют его самого, но перед Элиной он раскрашивает их в самый непривлекательный цвет. А ведь
в исповеди Элине даже что-то есть. Перед Серёгой не вышло бы истязать себя вот так – на полную
катушку. Этот-то суд будет куда взыскательней и строже. Где-то на втором плане сознания, правда,
хочется одёрнуть себя: да что ж ты выбалтываешь-то всё? Она просто выставит тебя сейчас. И
чаёв её с молоком из фиолетовой чашки ты уж никогда больше не увидишь. Или просто выслушает
с показным сочувствием и промолчит. Но своё мнение составит. Но это её мнение – не дай Бог
никому.
Однако, тут выходит что-то другое. Все его истории Элина почему-то не слушает, а просто
впитывает своими ёмкими карими глазами. А если на минуту замолчишь, то даже осторожно, уже
без прежней усмешки подбадривает нарочито-невинными вопросами. Впрочем, теперь и само её
молчание похоже на просьбу не останавливаться. И как это понимать? Да так, что Элину его
похождения волнуют! Это ясно, как день. Никаким презрением, которое он пытается в ней создать,
нагнетая максимальное количество грязи, чтобы получить потом достойное осуждение, тут,
кажется, и не пахнет. Так что же он делает тогда? Всё-таки кается или постепенно, сам не желая
того, превращается в какого-то странного соблазнителя? Во всяком случае, никакого
самобичевания на глазах осуждающей толпы тут не получается. Ничего, кроме смущения и некой
мягкой гипнотической податливости на каждое его слово, он в своей чистейшей слушательнице не
64
видит. А может быть, ей и самой есть, что рассказать о себе?
Что ж, проверим. Пусть этому поможет пауза – великий психологический приём. Как будто всё
уже рассказав, Роман отворачивается и смотрит в окно на светящиеся разноцветные квадратики
противоположного дома. Сейчас, уже хотя бы для того, чтобы как-то смягчить его, теперь уже явно
мнимое самобичевание, слушательница должна ответить чем-то подобным. Логика беседы именно
такова.
Элина некоторое время выжидающе смотрит на гостя. Потом встаёт и подтягивает кран, из
которого, как она теперь замечает, нудными каплями сыплется вода.
Жаль Серёгу, жаль. Он счастлив и горд своим редким целомудренным браком, он надышаться
не может на жену. А тут всё иначе. Не может чистота совмещаться с таким порочным блеском глаз,
с дрожанием пальцев, закручивающих кран.
