присутствии чужого. Роман завороженно смотрит вслед на её красивые ноги. «А что? –
оценивающе думает он. – Ей есть на чём ходить…» И что же дальше? Конечно, можно просто уйти
на кухню. Но ведь представление-то ещё не окончено. Пытаясь успокоиться, он, не оглядываясь,
берёт с полки за спиной книгу и открывает наугад. Уж чего только у него ни случалось, но никогда
ещё его воспламенение не было таким внезапным и жарким. Наверное, это от самой странности
ситуации. А ещё от невероятной, предельной греховности её. Слишком уж резко смещаются здесь
полюса.
Когда минут через десять Элина с влажным, посвежевшим лицом возвращается из ванной, он,
изображая чтение, сидит, тупо уставясь в книгу, даже не понимая, что это за книга. Элина совсем
не удивлена, что он ещё здесь. Но мой Бог! Её рубашка тонкая, просвечивающая, а под ней уже
нет ничего. И это прекрасно видно. Смешно и предполагать, что, являясь перед ним такой, она не
осознаёт воздушности своего одеяния. И если уж является, то неспроста. Элина присаживается на
угол дивана и лишь потом с затягом поднимает глаза. Взгляд её такой спокойный и
продолжительный, что, кажется, у него даже заметно течение, как у тихой, но уверенной реки. От
этого послания невольно замедляешься и сам. Но только внешне.
– Ну, и что? – неопределённо и убийственно спрашивает она.
Воздух в комнате становится электрическим. Романа хватает лишь на то, чтобы так же
неопределённо пожать затекшими плечами.
– Хочешь, разложу пасьянс? – словно спасая его, вдруг предлагает Элина, взяв со столика
игральные карты.
Роман кивает, не зная толком, что такое пасьянс и для чего вообще существуют эти пасьянсы.
Она опускается на пол к его креслу и начинает раскладывать карты на паласе. Роман тихо
сползает вниз с книгой в руке, оставив палец вместо закладки.
Карты, оказывается, нужно раскладывать широко, и ей приходится ползать на коленях по
мягкому паласу, так что в глубоком вырезе рубашки уже без всякого просвечивания видны не
только обе её груди с яркими коричневыми сосками, но даже живот и ноги. Она как ни в чём не
бывало рассказывает что-то о картах, о том, что именно там должно сходиться, но в голове Романа
66
уже не сходится ничего. Ситуация кажется настолько нереальной, что он и сам-то как будто
находится вне её: висит где-то под потолком и наблюдает сразу за обоими действующими лицами
этой не то комедии, не то трагедии. И куда же это его несёт? Не должно его к ней тянуть! Не
должно, потому что ему ненавидеть её надо. Так он, вроде бы, и ненавидит. Ненавидит, но
оставаться равнодушным к ней как к женщине не может. Тем более, что она, кажется, и сама не
хочет его равнодушия. Конечно, тут продолжается всё тот же торг – покупка его молчания. А может
быть, торг задуман и вовсе с большим допуском – позволить всё, а потом резко оттолкнуть. Что ж…
Пусть. Хотя, конечно, поступает она подло. Ведь она же предает Серёгу. Конечно, предаёт. «А я? И
я предаю. Но меньше… Первой предаёт она, становясь этим предательством недостойной Серёги.
А уж я-то хочу её недостойную, уже вроде как не принадлежащую Серёге пред небесами. Да, к ней
можно относиться лишь вот так низко, как я к ней и отношусь… И потом она узнает об этом… Я ей
всё потом выскажу».
Конечно, в путаном клубке его мыслей сплошные натяжки, но в целом-то, в целом разве всё это
не убедительно? Сейчас, когда перед глазами качается голая, лишь условно прикрытая грудь,
