почитал. Книга, взятая с полки, так и остаётся в левой руке, а палец всё ещё служит закладкой на
неувиденной странице. Книга называется «Теория музыки». Это Серёгин учебник, зацепившийся за
руку, как некий капкан. Здесь вообще всё Серёгино. И вся эта картина в целом может называться
«Иуда на кухне своего лучшего друга». Пусть ничего не произошло, но предательство свершилось.
«Как же легко и просто эта стерва, какой свет не видел, взяла и вывернула меня наизнанку. На,
мол, взгляни какой ты на самом деле, вот тебе пасьянс: видишь, на сколько карт не сходишься…
Вот тебе, дружок, и психология! Но, с другой стороны, не дай Бог, если б она уступила! Так что на
неё молиться надо». И что сказать теперь Серёге? То, что жена его обманула тем памятным
романтическим вечерком? А после о том, как эта информация добыта? Господи, шёл ведь для
того, чтобы покаяться, да ещё больше нагрешил, Хотел облегчить душу, да начудил ещё сильнее.
Не устояв перед соблазном, загрузил теперь себя ещё и грехом предательства!
67
Однако делать нечего – если он не ляжет, она не заснёт, боясь его. Хотя чего бояться таким, как
она? Теперь в её душе литавры звенят и визгливые инструменты торжественный марш играют.
Захохочи она вдруг сейчас каким-нибудь дьявольским хохотом и это не удивит. Ещё бы не
потешаться: грязная грязного в грязи искупала! Ох, как много узнал он о ней за этот вечер. Была
совсем далека и вдруг резко придвинулась, оказавшись такой… Впечатление о ней всегда было
гладким, как её причёсанные волосы с блестящим отливом, и вдруг провал, яма…
Роман раздевается, ложится, гасит лампу. Кладёт голову на подушку, нагретую лапочкой. Но
какой уж тут сон! Он насильно заставляет себя расслабиться, на чем-нибудь сосредоточиться: на
мягком урчании холодильника в ногах, на собственном дыхании. А в голове написаны какие-то
странные слова «на одном нотном стане можно записать две самостоятельных мелодии…» Что это
такое? Так это единственная строчка, которую он бесконечно читал в книге Серёги, пока его жена
плескалась в душе. Его взгляд, подпираемый тёмным ожиданием, так долго был упёрт в это
предложение, что отыщи его сейчас в книге и предложение окажется чёрным, обугленным…
Наконец Роман вроде бы забывается, но по телу начинается какое-то почёсывание. Это даже
злит: чего это ему именно теперь приспичило скрестись то в одном месте, то в другом!? Нервы что
ли? Но нервы нервами, а терпеть этот зуд уже просто нет сил. И тут Романа осеняет страшная
догадка. Он включает лампу, осматривает себя и просто столбенеет от обнаруженного на теле.
Беспутная жизнь и должна была когда-нибудь привести к чему-то подобному! До сих пор его
проносило, и он не воспринимал всерьёз всякие там разговоры о специфических болезнях казанов.
Собственно, тут-то ещё можно сказать, пустяки: маленькие, беленькие вошки, похожие на белые
чешуйки тела… Могло быть и что-нибудь похлеще. Ну, например, какой-нибудь сифилис или
триппер. Кажется, хуже их нет ничего. И всё равно – не меньший позор и вошки! «Почему это
происходит именно со мной и на мне? И почему именно здесь?» Да не здесь. Началось-то это, а у
Зойки, «которая узбечка», как торжественно и почётно представил её Костик. Видимо, сегодня-то
как раз и наступил так называемый инкубационный период. Медленно вникая в случившееся,
Роман осторожно, стараясь, ничего с себя не стряхнуть, поднимается с постели и аккуратно,
