главное – не трезветь. Все это дойдёт потом, потом, после. Пусть даже тогда будет поздно и
придётся раскаяться. Хорошо, он согласен на раскаяние и на ненависть себя самого. Да, он умеет
думать наперёд и наперёд согласен ненавидеть себя. Потому что таких, как Элина, у него ещё не
было. Серёга говорил, что за ней, за еврейкой, глубокая культура. Может быть. Наверное, потому-
то в «Пыльных сетях» он таких не встречал и на объявление «молодому, одинокому человеку
требуется квартира» такие не откликаются.
С трудом осмелившись, Роман, наконец, опускает свою ладонь на её пальцы, замечая, как его
трясёт: никогда ещё их дружеская отстранённость и разговоры за чаем, по-забайкальски белёным
молоком, не нарушались даже мимолетным, случайным прикосновением. А теперь он касается её.
Касается жены друга! Однако о друге сейчас лучше не помнить…
Элина не сразу, а медленно и сосредоточенно высвобождает кисть руки, покорно и беспомощно
смотрит тёмными глазами (так она что же, и ресницы в ванной подкрасила!?). Потом, поднявшись,
идёт к дивану и совсем беззвучно опускается под одеяло. Он всё ещё отстало сидит, а она уже
лежит, сосредоточенно глядя в пустоту потолка. Роман шагает прямо по её пасьянсу, топча дам и
королей, садится рядом. Какие чужие здесь простыни и подушки! К чужому, конечно, не привыкать,
но в доме друга оно вдвойне чужое. Следующее движение даётся с трудом – оно сжигает столько
энергии, что ей можно разгрузить вагон. Роман протягивает руку и подрагивающими пальцами
проводит по её блестящим, чёрным волосам. Элина неподвижна. Так же неподвижно, горячо и
длинно само мгновение. Потрясает уже само молчание, от которого звенит незаполненная, жадная
на звуки тишина. Пожалуй, слышно лишь, как надломленно стонет вездесущая, неугомонная душа
– что ж ты делаешь-то со мной, подлец?! Роман склоняется над женой друга с шумом в голове,
словно погружаясь глубоко под воду. И – холод… Она такая томная и влекущая, но от неё наносит
холодом! Откуда он? От неё или из него самого? Похоже, это спасительное оттолкновение создаёт
его испуганная, отчаявшаяся душа. Только он воспринимает его как холод от женщины.
– Ой, а чего это ты? – вдруг совершенно трезво и удивлённо спрашивает Элина, открыв глаза и
словно лишь сейчас заметив сразу все его действия.
Если бы Романа вдруг что-то тюкнуло сзади по затылку, то это было бы понятней. Мгновенно,
катастрофически трезвея, он так и замирает в полунаклоне. Элина не сопротивляется, не
отворачивает головы, даже не отклоняет её, хотя лицо его висит так низко, что неудобно глазам.
Она просто сказала то, что сказала. И всё. Или не сказала? Или это послышалось? Или это он
придумал сам? На друга своего мужа, отчего-то пребывающего в своей странной позе, она смотрит
своими расчётливо подкрашенными карими глазами как на какой-то доисторический экспонат. . И
тут Романа бьёт немым, замораживающим внутренним громом! Он наполовину отстраняется от
неё, чётко видя тоненькие волоски над верхней губой, что мило и отвратительно одновременно.
– Но ведь ты же сама… – лепечет он, словно в ней же пытаясь найти поддержку.
Но всё это уже ни к чему. Это от беспомощности. Оказывается, крайний стыд похож на ужас.
Покачиваясь от пережитого и переживаемого, Роман уходит на кухню и плюхается там на стул
перед своей постелью. У изголовья на полу светится настольная лампа: видимо, для того, чтобы он
