Второе – контраст, ослепляющий и лживый. После могильного холода галереи архива и голой аскезы Шпиля, Скрипторий вспыхнул показной, извращенной роскошью. Просторный зал купался в теплом, дрожащем свете множества восковых свечей, утопленных в тяжелых серебряных канделябрах и хрустальных люстрах. Стены сплошь обшиты темным, ночным деревом, инкрустированным мертвенным перламутром и холодным серебром в виде запутанных астрономических и алхимических символов. Повсюду, как стражники, стояли резные книжные шкафы, до отказа забитые фолиантами в почерневшей коже с тяжелыми металлическими накладками. На массивных столах из могильного черного дерева в искусственном бархатном беспорядке громоздились свитки, чертежи кощунственных механизмов, стеклянные змеи реторт и дистилляторов, блестящие, как хищные зубы, скальпели и пинцеты. На полу – поглощающие звук, толстые, цвета запекшейся крови ковры.
Но эта красота была гробом. Пышной оберткой на гниющем ядре. Всюду, среди знаний и инструментов пытки, стояли склянки. Как в архиве, но здесь – изысканные: хрустальные, причудливо-изломанной формы, купающиеся в мягком искусственном свете. И жильцы их были… движущимися. Глаз, неотрывно следящий за движением в комнате влажным, лишенным век зрачком. Рука, мертвенно-бледные пальцы которой механически сжимались и разжимались в мутной амброзии. Мозг, истыканный тонкими золотыми нитями, мерно пульсирующий в призрачном такт свечам. Рядом, в прозрачном аквариуме, билось в стеклянных стенах нечто с чудовищным количеством конечностей и извивающимися щупальцами вместо рта.
В дальнем конце зала, за алтарем познания из черного дерева, стоял Архидиакон Вальтас.
Он был невысок, но излучал власть. Одет в безукоризненно сшитые робы бездонного, как последняя ночь, фиолетового бархата, отлитого серебряной нитью. Его лицо – маска без возраста, гладкое как отполированный надгробный камень. Черты – изящно-холодные: высокий лоб аскета, прямой нос судьи, тонкие губы, сложенные в вечную, вежливую и пустую улыбку. Но душу выдавали только глаза. Пепельные. Светло-серые, как прах забытых костров. И бездонно пустые. Ни искры тепла, ни отсвета жестокости, ни тени любопытства – только безжалостный, аналитический блеск линзы, рассматривающей букашку на булавке. Его руки, худые и длинные, как у паука, в стерильно-белых перчатках из тончайшей, как кожа младенца, замши, бесшумно перебирали страницы монструозного фолианта, испещренного схемами расчлененных тел с вживленными костными шипами.
Инквизитор Малкор замер чуть поодаль, растворившись в тенях, его угольные глаза с ядрено-фиолетовыми точками уставились в пустоту. Девушка-ассистентка с хитиновыми руками прижалась к стене у двери, стараясь испариться.
Вальтас поднял глаза. Его пепельный взгляд скользнул по Кайдену, минуя лицо, будто скальпелем вскрывая плоть, изучая изгибы костей, яростную пульсацию шрамов, угасающие вибрации «Успокоения» в прогорклой крови.
«А, Рифт. Точность – вежливость королей и… полезных инструментов», – его голос струился низким, бархатистым, гипнотическим потоком, но безжизненным, как голос говорящего мертвеца. Он закрыл фолиант. Гулкий звук разрезал тишину. «Надеюсь, Брандт не доставил излишних неудобств? Он порой забывает о… **человеческих слабостях». Вальтас кивнул в сторону статуи Малкора. «Но дисциплина превыше всего. Проходи».
