Мне десять, и мы с сестрой отдаляемся друг от друга, но она всегда оставляет для меня последнее медовое печенье.
Мне пятнадцать, и сестра зажимает мои уши ладонями, чтобы я не слышала крики родителей.
Несколько месяцев назад мне исполнилось семнадцать. Все дни я проводила дома за вышивкой и жалобами на то, что в деревне нет достойных женихов. У меня даже не было сомнений, что брак – единственный способ исправить наше положение. Я постоянно обрабатывала ногти пастой из мятых цветов бальзамина и наотрез отказывалась марать руки тяжёлой работой. Мне следовало помогать сестре стирать наше окровавленное нижнее бельё каждый месяц, но и от этой обязанности я увиливала. Дрожащая и замёрзшая, она возвращалась с улицы, где вешала чистое бельё сушиться, чтобы затем снять его ещё до рассвета…
От одних воспоминаний мне хотелось содрать с себя кожу.
Я взглянула на Юль. Без парика и алой краски на губах, без толстого слоя пудры на лице она выглядела совершенно иначе. Уже не пожирающей печень лисой кумихо, а девушкой моего возраста, с которой я вполне могла подружиться.
– У тебя есть братья или сёстры? – спросила я.
– Был младший брат, – ответила она, не отвлекаясь от работы. – Всего на год младше меня.
Был.
– Мы жили в той части провинции Кёнгидо, где теперь охотничьи угодья.
– Значит, вас оттуда прогнали?
– Да, но мне перешла гостиница моей тёти, и я думала, что худшее позади… Однако это вечное заблуждение, правда? – произнесла Юль столь жизнерадостно, что мне стало не по себе. – На тех землях осталась могила нашей мамы, и брат вернулся туда, чтобы достать кости и похоронить рядом с нашим новым домом. Но обратно он уже не пришёл. Как и мой отец, который отправился его искать. Скорее всего, их обоих поймали и казнили.
Она вонзила в землю тяпку, в этот момент похожую на смертельное оружие, и издала сухой смешок.
– По крайней мере, больше никто мне не докучает. Они всё уговаривали меня выйти замуж, аж уши от них болели.
Юль улыбалась, но голос у неё дрожал.
– Каждое утро, помахивая палочками для еды, говорили… говорили, что не хотят, чтобы я осталась в мире совсем одна. Но я не одна. Со мной всегда кто-то есть. У меня гостиница. Дядя Вонсик.
Я молча наблюдала за ней, наполняя свою корзину. Её улыбка выглядела уже не такой яркой, а скорее натянутой и поблекшей.
– Эй!
Она легонько меня толкнула и, когда я оглянулась, показала сорванный цветок.
– Это жимолость. Можно выпить её нектар, вот так.
Юль приложила жёлтый бутон к губам и всосала его соки. Раньше я бы отмахнулась от цветка, полная отвращения, но меня терзал голод, и вся еда, что ждала меня в будущем, обещала быть горькой. Я сорвала жимолость и последовала примеру Юль. По языку расплылся сладкий цветочный вкус, и на сердце стало чуть легче.
– Я в детстве ими лакомилась, – сказала Юль. – Мы с братом всё лето собирали цветы жимолости и каждый день пили их нектар, чтобы утолить голод.
У моих ног лежало уже около дюжины цветков, и я потянулась за следующим, облизнув губы.
– Порой, – сказала Юль, срывая ещё парочку и бросая в мою корзину, – сладость радует душу.
* * *
Я помогла Юль приготовить еду для постояльцев «Красного фонаря». Всего их было десять: молодая мать с тремя детьми, старый солдат, везде носивший с собой доску для чанги, бедный, но заносчивый учёный и ещё несколько человек, включая меня. Гости болтали и спорили между собой, как одна большая, но не самая дружная семья. Я молча за ними наблюдала, жуя сваренные на пару корни с корой и представляя, будто ем нечто совершенно другое. Стараясь не обращать внимание на жёсткие волокна и горький вкус, я вызывала в памяти нежные облака белого риса в насыщенном костном бульоне, острые и хрустящие маринованные овощи, сладкое травяное желе, тающее во рту. Но в конце концов воображение меня подвело, и я решила отвлечься от грубой пищи на разговор в другом углу двора.
