Павел приостановился, осматриваясь. Он долго сидел возле своего дома, от которого одни головешки остались. Курил, вспоминая детство, братьев и родителей и ждал, что душа заноет, появится эта тяга к родному дому, к своей малой родине. И не дождался… Не было её – этой тяги, как не было и самой тоски по родине.
Как же так? Во сне приходит, а наяву нет. Говорят и пишут много, а на деле всё наоборот получается. Павел вздохнул, еще раз взглянул на заросший двор, где в человеческий рост разрослись сорняки, а потом направился к березовому колку, где было деревенское кладбище.
Вроде некого проведывать, все родные могилки поразбросаны по необъятной стране, а он всё равно пришел. Сам не знал, почему потянуло сюда. Тишина и покой, а может, думы одолели, и захотелось уединения. Он, осторожно ступая по высокой траве, обошел кладбище.
Холмиков-то сколько! И между ними были заметны два или три журавля, которые будто застыли возле могилок. Павел бродил по кладбищу, вчитывался в едва различимые фамилии на табличках, всматривался в поблекшие фотографии и хмурился. Никого не узнавал. Вроде все свои – деревенские, а гляди ж ты, даже на лицо не мог вспомнить. Как же так, а? Родная деревня, а он не чувствовал влечения к дому.
Что-то расплывчатое и бесформенное ворочалось в душе. Павел уж который раз пожалел, что поддался мимолетной слабости и поехал в деревню. Зачем, если в душе ничего не осталось, да и было ли оно – это чувство, он не знал…
Павел сидел на траве в тени берез. Смотрел на могилки, слушал приглушенное пение птиц и думал. Думал обо всем. Всю жизнь словно по полочкам раскладывал. Это сюда, а это туда, и вон то тоже на полочку. А эти бы выбросить, чтобы память не засоряли, да не получается. Ну и ладно, суну в самый дальний уголок памяти, пусть там валяется.
Потом вскидывался и с вершины холма глядел на редкие дома, прислушиваясь к звукам. Редкий раз ветром доносило тарахтенье трактора – это, видать, на дальних полях работают, проехала машина – дорога вдоль деревни проходит, но еще реже лай собак или мычание коровы, а про человеческую речь и говорить нечего, зато чаще всего были слышны журавлиные крики с небес. Снесут последнего жителя на мазарки, и одни журавушки останутся, и будут они летать над округой, печально курлыкая.
Вроде донесется голос, а посмотрит на деревню и не поймет, где разговаривают. В двух-трех местах куры копошатся в пыли, завизжал поросенок и умолк, а вот людей не видно.
Павел долго всматривался в густые заросли, что заполонили берега речки, и пытался угадать место, где рыбачили. Опять смотрел на деревню, на густой кустарник и березки, на место, где раньше был родной дом, и от него начинал мысленно проводить дорожку, как они с отцом отправлялись с ночевьем. Потом поднялся и направился к речке.
Он не пошел по улице. Не хотел, чтобы его видели. Хотя кто увидит-то? За годы, что его не было в деревне, сама деревня изменилась до неузнаваемости, а жители тем более. Убедился, когда по кладбищу ходил. Он не смог вспомнить никого, рассматривая фотографии! Нет, почему же… Он не забыл соседей, некоторых друзей. Помнил не только имена и фамилии, даже прозвища, как у ребят, так и у взрослых.
В деревне же как? Прозвище получить легче легкого, а вот отмыться от него уже не получится. Один раз назовут – и будешь всю жизнь носить. Мало того, что сам, так еще и детей станут называть этим прозвищем.
