Журнал «Парус» №78, 2019 г. - страница 4

всё кончится к утру.

И лишь один, с пелёнок

обученный играть,

какой-нибудь ребёнок,

не станет умирать.

Пройдёт сто лет, и триста,

и тысяча пройдёт,

его дуделка свистом

на берегу поёт.

Колышут волны дико

огромные моря,

а он – как земляника,

как вереск и заря.

И кто придёт на берег,

услышит этот свист.

И кто придёт, поверит,

что навсегда флейтист.

Собачья морда брызжет

горячею слюной.

И с каждой каплей ближе

безжалостный убой.

Но что вы ни умейте,

останетесь в долгу —

вам не играть на флейте

на страшном берегу.

СПОР

Наташе

Когда кочевники кочуют,

когда ночлежники ночуют,

пока Земли тоскует остров,

надежда есть, что всё непросто.

Надежда есть на камни Рима,

на флорентийские окошки,

пока вся жизнь проходит мимо

походным шагом многоножки.

Пока стоит Москва, а Волга

впадает в детство, в руки, в море.

Кто мне сказал, что мне недолго?

Кто мне сказал, чтоб я не спорил?

Вот кто-то проблестел доспехом.

Вот кто-то смешивает краски.

Вот кто-то отвечает смехом

моей опасливой подсказке.

Я завтра утром выйду в город,

куплю вино для музыканта,

который саблей был распорот

в морском сраженье у Лепанто.

Мы будем пить и слушать песни.

Как мало надо нам для неба —

родись, живи, умри, воскресни,

купи вино, отведай хлеба.

РУССКИЙ

Е. Ч.

Снега лежат свинцово,

но всё за них отдашь.

Дрожит в руке Рубцова

огрызок-карандаш,

а может, авторучка —

не важно, до балды.

Вчера была получка.

Вчера купил еды

и, чтобы веселее

жевался бы кусок —

поэтского елея

купил, пшеничный сок.

Который год, как будто

я это всё несу —

североморским утром,

в тринадцатом часу.

Лежат снега повсюду,

свинцовые снега.

Поешь, помой посуду,

потом прости врага.

Сядь у окна и слушай,

листая книгу, как

пришёл к тебе по душу

январский полумрак.

Колебля занавески,

он входит, не таясь.

При чём тут Достоевский?

А с ним какая связь?

Но в этой вот юдоли —

обои зелены —

всё русское до боли.

Садитесь, пацаны,

за столик колченогий

и, содвигая лбы,

давайте – о дороге,

о каверзах судьбы.

Хотя б о том, что спички

промокли. Дай огонь.

О том, что в рукавичке

узка её ладонь —

ладонь судьбы по-русски,

все линии – в хаос.

И дальше – без закуски

и в дымке папирос.

В ДОРОГЕ

Куда убегает дорога,

в какой скандинавский туман?

Профессор, вы прожили много.

Вы помните запах полян?

Стучит тёмно-синяя жилка

в закрытые двери виска —

за ними одна старожилка,

одна приживалка – тоска.

Ни боли, ни сильного духа

не надо. Их выгнала вон

худющая эта старуха,

противница этих персон.

И вот вы сорвались в дорогу.

Зачем? От чего убежать?

Хотите вернуться к порогу?

На свежей траве полежать?

Проснуться от детского крика?

Сказать вы хотите сейчас —

рассыпалась вся земляника.

А я её, дурень, не спас.

Не знаю – от скуки, от лени,

в отключке, во сне, в мираже?

И вот я встаю на колени —

собрать, что пропало уже.

ПОЗДНЯЯ ОСЕНЬ

Руслану

Лев Николаич уходит из дому,

по бездорожью сплошному скользя.

Солнце впадает в осеннюю кому.

Можно без солнца. Без света нельзя.

Свет – это что? Или Кто? Или это

просто полоска любви надо всем,

узкая-узкая тропка рассвета.

Сколько тревоги в такой полосе?

Поезд в Ростов отбывает с вокзала.

Выплюнет дым, поперхнётся гудком.

Поздняя осень врасплох нас застала.

Поздняя осень стучит молотком

в крышку толстовского скромного гроба.

Колокол. Тронулись. Горькой налей.

Станции, станции, доза озноба, —

осенью это стократно родней.

Рассказ

Кирилл И., молодой человек двадцати четырех лет, выпускник юридического факультета, вот уже два года занимающий должность юрисконсульта в небольшой строительной фирме, лежал на продавленной больничной койке во второй палате торакального отделения, расположенного на девятом этаже областной больницы, и безуспешно пытался уснуть. Уснуть ему мешали два обстоятельства: дренажная трубка, выныривающая из-под шестого ребра, задирающая футболку и спускающаяся к банке с мутной водой, и храп одного из обитателей палаты – грузного немногословного милиционера с пластырями между ключиц.